Ч.Сноу. Две культуры

Чарльз Перси (Си Пи) Сноу, барон Сноу (Charles Percy «C. P.» Snow, Baron Snow, 15 октября 1905, Лестер — 1 июля 1980) — английский писатель-реалист, физик, химик и государственный деятель. Рыцарь-бакалавр, командор ордена Британской империи.

Сноу получил образование в Колледже Лестершира и Ратленда в родном Лестере, после чего закончил Кембриджский университет, где с 1930 года, получив в 25 лет степень доктора наук (за работы по спектроскопии), преподавал в Колледже Христа.

Однако его и научная, и литературная деятельность были прерваны назначением на должность правительственного советника по вопросам вооружений и подбора научных кадров. Впредь Сноу занимал разнообразные посты в правительствах Великобритании, преимущественно лейбористских. Так, в 1940-1944 гг. он был техническим директором министерства труда, в 1945-1960 — комиссаром гражданской службы, в 1964-1966 — парламентским секретарём министерства технологии лейбористского кабинета Гарольда Вильсона.

В 1957 году Сноу был возведён в дворянское достоинство, а в 1964 году сделан пожизненным пэром без права передачи звания по наследству в баронском статусе. С 1950 года был женат на писательнице Памеле Хенсфорд Джонсон и имел сына Филипа (род. в 1952).

В 1961-1964 гг. Сноу занимал выборный пост ректора Университета Сент-Эндрюса.

Первой опубликованной книгой Сноу стал детектив Смерть под парусом (1932). Среди его других работ — биография Энтони Троллопа, цикл романов Чужаки и братья и Реалисты — исследование творчества Стендаля, Бальзака, Льва Толстого, Достоевского, Диккенса, Бенито Переса Гальдоса, Генри Джеймса и Пруста.

7 мая 1959 года Сноу произнёс в Кембридже Лекцию Рида, озаглавленную Две культуры и научная революция, в которой он высказал сожаление о разрыве между учёными и интеллектуалами-литераторами, технической и гуманитарной интеллигенцией.

Был дружен с математиком Г. Х. Харди, физиком П. М. С. Блэкеттом, биофизиком Дж. Д. Берналом, историком-культурологом Жаком Барзэном.

Книги (8)

Возвращения домой

Книгу виднейшего английского писателя, ученого, гуманиста Чарльза Перси Сноу составили два романа: «Пора надежд» и «Возвращения домой», вошедшие в цикл романов, принесший Сноу большую известность.

Сноу своими произведениями создал значительную социально-психологическую эпопею, где в художественной форме дано осмысление своей эпохи и ее людей.

Две культуры. Сборник публицистических работ

За последние десятилетия нашего века вряд ли можно отметить более продолжительную и острую научную дискуссию, охватившую многие страны и всколыхнувшую самые разные слои интеллигенции, чем дискуссия, вызванная лекцией известного английского писателя и ученого Чарлза Перси Сноу «Две культуры и научная революция», прочитанной им в мае 1959 года в Кембриджском университете.

Главная мысль лекции Сноу, послужившей затем основой для переведенной на многие языки одноименной книги, сводилась к утверждению того, что между традиционной гуманитарной культурой европейского Запада и новой, так называемой «научной культурой», производной от научно-технического прогресса XX века, растет с каждым годом катастрофический разрыв. В результате ширящегося взаимонепонимания между учеными и «литературными интеллектуалами», переживающими трагедию отчуждения в современном капиталистическом мире, все более возрастает их прямая враждебность.

Более того, вражда так называемых «двух культур», по мнению автора, может вообще привести к гибели человеческой культуры, если не принять радикальных мер для реорганизации образовательной системы, в частности мер, дающих возможность сблизиться уже теперь страдающим от излишнего практицизма физикам и проникнутым антиобщественными настроениями индивидуалистам-интеллектуалам.

Коридоры власти

Драматическая история человека, наивно полагавшего, что, даже достигнув высших сфер власти, можно сохранить честь и порядочность.

Роджер Квейф — один из самых молодых и самых амбициозных политиков послевоенной Британии. Поначалу кажется, что судьба благоволит ему и его ждет блестящее будущее в парламенте. Но однажды все меняется. Квейф понимает — его несогласие с сильными мира сего может стоить ему слишком дорого, а ради успешной карьеры придется многим пожертвовать.

«Коридоры власти» — роман, название которого стало нарицательным, а его сюжет нередко повторяется в реальной жизни до сих пор!

Наставники

Я не дал названия колледжу, о котором рассказываю в этой книге, — мне не нравятся географические гибриды, вроде Оксбриджа, и я старался не пользоваться ими в романах о Льюисе Элиоте.

Мой вымышленный колледж расположен в реальном месте, хотя некоторые топографические подробности я намеренно изменил. Этим, впрочем, и ограничивается его сходство с действительно существующим колледжем.

Прототипами для героев моего романа послужили самые разные люди, и, насколько мне известно, выборы главы колледжа не складывались в последние несколько десятилетий так, как я описываю, ни в Оксфорде, ни в Кембридже. Однако в начале нынешнего века судьба ректорской должности довольно часто определялась в последнюю минуту — что и засвидетельствовано в «Мемуарах» Марка Пэттисона. На этот источник впервые указал мне Г.Г.Харди, памяти которого я и посвящаю мою книгу — с любовью и глубоким уважением.

Поиски

Время действия романа — двадцатые годы и самое начало тридцатых. Среда — интеллигенция, и прежде всего ученые-физики, от известных всему миру величин до молодежи, прокладывающей себе путь к вершинам науки.

Патетическая оценка состояния естественных и точных наук в период, когда развертывается действие романа, составляет своеобразную доминанту этого произведения. Тем ощутимее драматизм действия, свидетельствующий, что между стремительным развитием научной мысли и возможностями человека в буржуазном обществе построить свою жизнь так, как он хотел бы, нет никакого соответствия...

Пора надежд

Книгу виднейшего английского писателя, ученого, гуманиста Чарльза Перси Сноу (1905-1980) составили два романа: «Пора надежд» и «Возвращения домой», вошедшие в цикл романов, принесший Сноу большую известность.

Действие всех романов охватывает более половины нашего столетия — от начала 1910-х годов до конца 1960-х.

Сноу своими произведениями создал значительную социаль-но-психологическую эпопею, где в художественной форме дано осмысление своей эпохи и ее людей.

Портреты и размышления

Чарлз Перси Сноу (1905-1980) — один из крупнейших английских писателей-реалистов XX века, видный общественный и государственный деятель, ученый-физик — знаком нашему читателю по романам «Наставники», «Коридоры власти», «Смерть под парусом» и др.

Менее известно публицистическое наследие Ч. П. Сноу. В сборник включены статьи и выступления в защиту мира, его знаменитая лекция «Две культуры», очерки о выдающихся писателях XIX и XX вв., эссе по проблемам науки и культуры.

Дело

Действие романа «Дело» происходит в атмосфере университетской жизни Кембриджа с ее сложившимися консервативными традициями, со сложной иерархией ученого руководства колледжами.

Молодой ученый Дональд Говард обвинен в научном подлоге и по решению суда старейшин исключен из числа преподавателей университета. Одна из важных фотографий, содержавшаяся в его труде, который обеспечил ему получение научной степени, оказалась поддельной. Его попытки оправдаться только окончательно отталкивают от Говарда руководителей университета. Дело Дональда Говарда кажется всем предельно ясным и не заслуживающим дальнейшей траты времени...

И вдруг один из ученых колледжа находит в тетради подпись к фотографии, косвенно свидетельствующую о правоте Говарда. Данное обстоятельство дает право пересмотреть дело Говарда, вокруг которого начинается борьба, становящаяся особо острой из-за предстоящих выборов на пост ректора университета и самой личности Говарда — его политических взглядов и характера.

Помните, какие велись в 1960-е годы в нашей стране споры между "физиками" и "лириками"? Так вот, знаменитый англичанин Чарльз Перси Сноу (1905 - 1980) - человек во многом уникальный. Он был одновременно и ученым-физиком, и профессиональным писателем (кажется, его самый известный роман "Смерть под парусом"). Очень интересен его взгляд на проблемы современной культуры именно с этой точки зрения: раскола между интеллектуальными элитами (между научной элитой, т.е. "физиками", и художественной элитой, т.е. "лириками"). В 1959 году он прочитал в Кембридже лекцию "Две культуры", которая легла в основу его брошюры "Две культуры и научная революция", выдержки из которой я и публикую ниже.
Для многих особенно интересно будет прочитать его оценку среднего и высшего образования в 1950-е годы в СССР, а также его прогнозы относительно состояния мира к 2000 году.

Примерно три года назад я коснулся в печати одной проблемы, которая уже давно вызывала у меня чувство беспокойства. Я столкнулся с этой проблемой из-за некоторых особенностей своей биографии. Никаких иных причин, заставивших меня размышлять именно в этом направлении, не существовало - некое стечение обстоятельств, и только. Любой другой человек, сложись его жизнь так же, как моя, увидел бы примерно то же, что и я, и, наверное, пришел бы почти к тем же выводам.

Все дело в необычности моего жизненного опыта. По образованию я ученый, по призванию - писатель. Вот и все. Кроме того, мне, если хотите, повезло: я родился в бедной семье. Но я не собираюсь рассказывать сейчас историю своей жизни. Мне важно сообщить только одно: я попал в Кембридж и получил возможность заниматься исследовательской работой в то время, когда Кембриджский университет переживал пору научного расцвета. Мне выпало редкое счастье наблюдать вблизи один из наиболее удивительных творческих взлетов, которые знала история физики. А превратности военного времени - включая встречу с У.Л. Брэггом в вокзальном буфете Кеттеринга пронизывающе холодным утром 1939 года, встречу, в значительной мере определившую мою деловую жизнь, - помогли мне, даже, более того, вынудили, сохранить эту близость до сих пор. Так случилось, что в течение тридцати лет я поддерживал контакт с учеными не только из любопытства, но и потому, что это входило в мои повседневные обязанности. И в течение этих же тридцати лет я пытался представить себе общие контуры еще не написанных книг, которые со временем сделали меня писателем.

Очень часто - не фигурально, а буквально - я проводил дневные часы с учеными, а вечера - со своими литературными друзьями. Само собой разумеется, что у меня были близкие друзья как среди ученых, так и среди писателей. Благодаря тому, что я тесно соприкасался с теми и другими, и, наверное, еще в большей степени благодаря тому, что все время переходил от одних к другим, меня начала занимать та проблема, которую я назвал для самого себя "две культуры" еще до того, как попытался изложить ее на бумаге. Это название возникло из ощущения, что я постоянно соприкасаюсь с двумя разными группами, вполне сравнимыми по интеллекту, принадлежащими к одной и той же расе, не слишком различающимися по социальному происхождению, располагающими примерно одинаковыми средствами к существованию и в то же время почти потерявшими возможность общаться друг с другом, живущими настолько разными интересами, в такой непохожей психологической и моральной атмосфере, что, кажется, легче пересечь океан, чем проделать путь от Берлингтон-Хауса или Южного Кенсингтона до Челси.

Это в самом деле сложнее, так как, преодолев несколько тысяч миль водных просторов Атлантики, вы попадете в Гринвич-виллидж, где говорят на том же языке, что и в Челси; но Гринвич-Виллидж и Челси до такой степени не понимают МТИ, что можно подумать, будто ученые не владеют ни одним языком, кроме тибетского. Ибо это проблема не только английская. Некоторые особенности английской системы образования и общественной жизни делают ее в Англии особенно острой, некоторые черты социального уклада частично ее сглаживают, но в том или ином виде она существует для всего западного мира.

Высказав эту мысль, я хочу сразу же предупредить, что имею в виду нечто вполне серьезное, а не забавный анекдот про то, как один из замечательных оксфордских профессоров, человек живой и общительный, присутствовал на обеде в Кембридже. Когда я слышал эту историю, в качестве главного действующего лица фигурировал А.Л. Смит, и относилась она, кажется, к 1890 году. Обед проходил, по всей вероятности, в колледже Сен-Джонсон или в Тринити-колледже. Смит сидел справа от ректора или, может быть, заместителя ректора. Он был человеком, любившим поговорить. Правда, на этот раз выражение лиц его сотрапезников не слишком располагало к многоречию. Он попробовал завязать обычную для оксфордцев непринужденную беседу со своим визави. В ответ послышалось невнятное мычание. Он попытался втянуть в разговор соседа справа - и вновь услышал такое же мычание. К его великому изумлению, эти два человека переглянулись, и один из них спросил: "Вы не знаете, о чем он говорит?" - "Не имею ни малейшего представления", -ответил другой. Этого не мог выдержать даже Смит. К счастью, ректор, выполняя свои обязанности миротворца, тут же вернул ему хорошее расположение духа. "О, да ведь они математики! - сказал он. - Мы никогда с ними не разговариваем..."

Но я имею в виду не этот анекдот, а нечто совершенно серьезное. Мне кажется, что духовный мир западной интеллигенции все явственнее поляризуется, все явственнее раскалывается на две противоположные части. Говоря о духовном мире, я в значительной мере включаю в него и нашу практическую деятельность, так как отношусь к тем, кто убежден, что, по существу, эти стороны жизни нераздельны. А сейчас о двух противоположных частях. На одном полюсе - художественная интеллигенция, которая случайно, пользуясь тем, что никто этого вовремя не заметил, стала называть себя просто интеллигенцией, как будто никакой другой интеллигенции вообще не существует. Вспоминаю, как однажды в тридцатые годы Харди с удивлением сказал мне: "Вы заметили, как теперь стали употреблять слова "интеллигентные люди"? Их значение так изменилось, что Резерфорд, Эддингтон, Дирак, Эдриан и я - все мы уже, кажется, не подходим под это новое определение! Мне это представляется довольно странным, а Вам?"

Итак, на одном полюсе - художественная интеллигенция, на другом - ученые, и как наиболее яркие представители этой группы - физики. Их разделяет стена непонимания, а иногда - особенно среди молодежи - даже антипатии и вражды. Но главное, конечно, непонимание. У обеих групп странное, извращенное представление друг о друге. Они настолько по-разному относятся к одним и тем же вещам, что не могут найти общего языка даже в плане эмоций. Те, кто не имеет отношения к науке, обычно считают ученых нахальными хвастунами. Они слышат, как мистер Т.С. Элиот - вряд ли можно найти более выразительную фигуру для иллюстрации этой мысли - рассказывает о своих попытках возродить стихотворную драму и говорит, что хотя не многие разделяют его надежды, но и его единомышленники будут рады, если им удастся подготовить почву для нового Кида или нового Грина. Вот та приглушенная манера выражения, которая принята в среде художественной интеллигенции; таков сдержанный голос их культуры. И вдруг до них долетает несравненно более громкий голос другой типичнейшей фигуры. "Это героическая эпоха науки! - провозглашает Резерфорд. - Настал елизаветинский век!" Многие из нас неоднократно слышали подобные заявления и не так мало других, по сравнению с которыми только что приведенные звучат весьма скромно, и никто из нас не сомневался, кого именно Резерфорд прочил на роль Шекспира. Но в отличие от нас писатели и художники не в состоянии понять, что Резерфорд абсолютно прав; тут бессильны и их воображение, и их разум. <...>

Среди художественной интеллигенции сложилось твердое мнение, что ученые не представляют себе реальной жизни и поэтому им свойствен поверхностный оптимизм. Ученые со своей стороны считают, что художественная интеллигенция лишена дара провидения, что она проявляет странное равнодушие к участи человечества, что ей чуждо все, имеющее отношение к разуму, что она пытается ограничить искусство и мышление только сегодняшними заботами и так далее.

Любой человек, обладающий самым скромным опытом прокурора, мог бы дополнить этот список множеством других невысказанных обвинений. Некоторые из них не лишены оснований, и это в равной степени относится к обеим группам интеллигенции. Но все эти пререкания бесплодны. Большинство обвинений родилось из искаженного понимания действительности, всегда таящего много опасностей. Поэтому сейчас я хотел бы затронуть лишь два наиболее серьезных из взаимных упреков, по одному с каждой стороны.

Прежде всего о свойственном ученым "поверхностном оптимизме". Это обвинение выдвигается так часто, что оно стало уже общим местом. Его поддерживают даже наиболее проницательные писатели и художники. Оно возникло из-за того, что личный жизненный опыт каждого из нас принимается за общественный, а условия существования отдельного индивида воспринимаются как общий закон. Большинство ученых, которых я хорошо знаю, так же как и большинство моих друзей-неученых, прекрасно понимают, что участь каждого из нас трагична.

Мы все одиноки. Любовь, сильные привязанности, творческие порывы иногда позволяют нам забыть об одиночестве, но эти триумфы - лишь светлые оазисы, созданные нашими собственными руками, конец же пути всегда обрывается во мраке: каждый встречает смерть один на один. Некоторые из знакомых мне ученых находят утешение в религии. Может быть, они ощущают трагизм жизни не так остро. Я не знаю. Но большинство людей, наделенных глубокими чувствами, как бы жизнерадостны и счастливы они ни были - самые жизнерадостные и счастливые еще в большей степени, чем другие, - воспринимают эту трагедию как одно из неотъемлемых условий жизни. Это в равной степени относится и к хорошо знакомым мне людям науки, и ко всем людям вообще.

Но почти все ученые - и тут появляется луч надежды - не видят оснований считать существование человечества трагичным только потому, что жизнь каждого отдельного индивиду кончается смертью. Да, мы одиноки, и каждый встречает смерть один на один. Ну и что же? Такова наша судьба, и изменить ее мы не в силах. Но наша жизнь зависит от множества обстоятельств, не имеющих отношения к судьбе, и мы должны им противостоять, если только хотим оставаться людьми.

Большинство представителей человеческой расы страдают от голода и умирают преждевременно. Таковы социальные условия жизни. Когда человек сталкивается с проблемой одиночества, он иногда попадает в некую моральную западню: с удовлетворением погружается в свою личную трагедию и перестает беспокоиться о тех, кто не может утолить голод.

Ученые обычно попадают в эту западню реже других. Им свойственно нетерпеливое стремление найти какой-то выход, и обычно они верят, что это возможно, до тех пор пока не убедятся в обратном. В этом заключается их подлинный оптимизм - тот оптимизм, в котором мы все чрезвычайно нуждаемся.

Та же воля к добру, то же упорное стремление бороться рядом со своими братьями по крови, естественно, заставляют ученых с презрением относиться к интеллигенции, занимающей иные общественные позиции. Тем более, что в некоторых случаях эти позиции действительно заслуживают презрения, хотя такое положение обычно бывает временным, и потому оно не столь характерно.

Я помню, как меня с пристрастием допрашивал один видный ученый: "Почему большинство писателей придерживаются воззрений, которые наверняка считались бы отсталыми и вышедшими из моды еще во времена Плантагенетов? Разве выдающиеся писатели 20 в. являются исключением из этого правила? Йейтс, Паунд, Льюис - девять из десяти среди тех, кто определял общее звучание литературы в наше время, - разве они не показали себя политическими глупцами, и даже больше - политическими предателями? Разве их творчество не приблизило Освенцим?"

Я думал тогда и думаю сейчас, что правильный ответ состоит не в том, чтобы отрицать очевидное. Бесполезно говорить, что, по утверждению друзей, мнению которых я доверяю, Йитс был человеком исключительного великодушия и к тому же великим поэтом. Бесполезно отрицать факты, которые в основе своей истинны. Честный ответ на этот вопрос состоит в признании, что между некоторыми художественными произведениями начала XX века и самыми чудовищными проявлениями антиобщественных чувств действительно есть какая-то связь и писатели заметили эту связь с опозданием, заслуживающим всяческого порицания. Это обстоятельство - одна из причин, побудивших некоторых из нас отвернуться от искусства и искать для себя новых путей. <...>

Литература изменяется гораздо медленнее, чем наука. И поэтому периоды, когда развитие идет по неверному пути, в литературе длиннее. Но, оставаясь добросовестными, ученые не могут судить о писателях только на основании фактов, относящихся к 1914-1950 годам.

Таковы два источника взаимонепонимания между двумя культурами. Должен сказать, раз уж я заговорил о двух культурах, что сам этот термин вызвал ряд нареканий. Большинство моих друзей из мира науки и искусства находят его в какой-то степени удачным. Но люди, связанные с сугубо практической деятельностью, решительно с этим не согласны. Они видят в таком делении чрезмерное упрощение и считают, что если уж прибегать к подобной терминологии, то надо говорить по меньшей мере о трех культурах. Они утверждают, что во многом разделяют взгляды ученых, хотя сами не принадлежат к их числу; современные художественные произведения говорят им так же мало, как и ученым (и, наверное, говорили бы еще меньше, если бы они знали их лучше). Дж. X. Плам, Алан Буллок и некоторые из моих американских друзей-социологов настойчиво возражают против того, чтобы их принуждали считаться помощниками тех, кто создает атмосферу социальной безнадежности, и запирали в одну клетку с людьми, с которыми они не хотели бы быть вместе не только живыми, но и мертвыми.

Я склонен относиться к этим доводам с уважением. Цифра два - опасная цифра. Попытки разделить что бы то ни было на две части, естественно, должны внушать самые серьезные опасения. Одно время я думал внести какие-то добавления, но потом отказался от этой мысли. Я хотел найти нечто большее, чем выразительная метафора, но значительно меньшее, чем точная схема культурной жизни. Для этих целей понятие "две культуры" подходит как нельзя лучше; любые дальнейшие уточнения принесли бы больше вреда, чем пользы.

На одном полюсе - культура, созданная наукой. Она действительно существует как определенная культура не только в интеллектуальном, но и в антропологическом смысле. Это значит, что те, кто к ней причастен, не нуждаются в том, чтобы полностью понимать друг друга, что и случается довольно часто. Биологи, например, сплошь и рядом не имеют ни малейшего представления о современной физике. Но биологов и физиков объединяет общее отношение к миру; у них одинаковый стиль и одинаковые нормы поведения, аналогичные подходы к проблемам и родственные исходные позиции. Эта общность удивительно широка и глубока. Она прокладывает себе путь наперекор всем другим внутренним связям: религиозным, политическим, классовым.

Я думаю, что при статистической проверке среди ученых окажется несколько больше неверующих, чем среди остальных групп интеллигенции, а в младшем поколении их, по-видимому, становится еще больше, хотя и верующих ученых тоже не так мало. Та же статистика показывает, что большинство научных работников придерживаются в политике левых взглядов, и число их среди молодежи, очевидно, возрастает, хотя опять-таки есть немало и ученых-консерваторов. Среди ученых Англии и, наверное, США людей из бедных семей значительно больше, чем среди других групп интеллигенции. Однако ни одно из этих обстоятельств не оказывает особенно серьезного влияния на общий строй мышления ученых и на их поведение. По характеру работы и по общему складу духовной жизни они гораздо ближе друг к другу, чем к другим интеллигентам, придерживающимся тех же религиозных и политических взглядов или вышедшим из той же среды. Если бы я рискнул перейти на стенографический стиль, я сказал бы, что всех их объединяет будущее, которое они несут в своей крови. Даже не думая о будущем, они одинаково чувствуют перед ним свою ответственность. Это и есть то, что называется общей культурой.

На другом полюсе отношение к жизни гораздо более разнообразно. Совершенно очевидно, что, если кто-нибудь захочет совершить путешествие в мир интеллигенции, проделав путь от физиков к писателям, он встретит множество различных мнений и чувств. Но я думаю, что полюс абсолютного непонимания науки не может не влиять на всю сферу своего притяжения. Абсолютное непонимание, распространенное гораздо шире, чем мы думаем - в силу привычки мы просто этого не замечаем, - придает привкус ненаучности всей "традиционной" культуре, и часто - чаще, чем мы предполагаем, - эта ненаучность едва не переходит на грань антинаучности. Устремления одного полюса порождают на другом своих антиподов. Если ученые несут будущее в своей крови, то представители "традиционной" культуры стремятся к тому, чтобы будущего вообще не существовало. Западный мир руководствуется традиционной культурой, и вторжение науки лишь в ничтожной степени поколебало ее господство.

Поляризация культуры - очевидная потеря для всех нас. Для нас как народа и для нашего современного общества. Это практическая, моральная и творческая потеря, и я повторяю: напрасно было бы полагать, что эти три момента можно полностью отделить один от другого. Тем не менее сейчас я хочу остановиться на моральных потерях.

Ученые и художественная интеллигенция до такой степени перестали понимать друг друга, что это стало навязшим в зубах анекдотом. В Англии около 50 тысяч научных работников в области точных и естественных наук и примерно 80 тысяч специалистов (главным образом инженеров), занятых приложениями науки. Во время второй мировой войны и в послевоенные годы моим коллегам и мне удалось опросить 30-40 тысяч тех и других, то есть примерно 25%. Это число достаточно велико, чтобы можно было установить какую-то закономерность, хотя большинству тех, с кем мы беседовали, было меньше сорока лет. Мы составили некоторое представление о том, что они читают и о чем думают. Признаюсь, что при всей своей любви и уважении к этим людям я был несколько подавлен. Мы совершенно не подозревали, что их связи с традиционной культурой настолько ослабли, что свелись к вежливым кивкам.

Само собой разумеется, что выдающиеся ученые, обладавшие недюжинной энергией и интересовавшиеся самыми разнообразными вещами, были всегда; есть они и сейчас, и многие из них читали все, о чем обычно говорят в литературных кругах. Но это исключение. Большинство же, когда мы пытались выяснить, какие книги они читали, скромно признавались: "Видите ли, я пробовал читать Диккенса..." И это говорилось таким тоном, будто речь шла о Райнере Марии Рильке. то есть о писателе чрезвычайно сложном, доступном пониманию лишь горсточки посвященных и вряд ли заслуживающем настоящего одобрения. Они в самом деле относятся к Диккенсу, как к Рильке. Одним из самых удивительных результатов этого опроса явилось, наверное, открытие, что творчество Диккенса стало образцом непонятной литературы.

Читая Диккенса или любого другого ценимого нами писателя, они лишь вежливо кивают традиционной культуре. Живут же они своей полнокровной, вполне определенной и постоянно развивающейся культурой. Ее отличает множество теоретических положений, обычно гораздо более четких и почти всегда значительно лучше обоснованных, чем теоретические положения писателей. И даже тогда, когда ученые не задумываясь употребляют слова не так, как писатели, они всегда вкладывают в них один и тот же смысл; если, например, они употребляют слова "субъектный", "объектный", "философия", "прогрессивный" *, то великолепно знают, что именно имеют в виду, хотя часто подразумевают при этом совсем не то, что все остальные.

Не будем забывать, что мы говорим о высокоинтеллигентных людях. Во многих отношениях их строгая культура заслуживает всяческого восхищения. Искусство занимает в этой культуре весьма скромное место, правда за одним, но весьма важным исключением - музыки. Обмен мнениями, напряженные дискуссии, долгоиграющие пластинки, цветная фотография: кое-что для ушей, немного для глаз. Очень мало книг, хотя, наверное, не многие зашли так далеко, как некий джентльмен, стоящий, очевидно, на более низкой ступеньке научной лестницы, чем те ученые, о которых я только что говорил. Этот джентльмен на вопрос, какие книги он читает, с непоколебимой самоуверенностью ответил: "Книги? Я предпочитаю использовать их в качестве инструментов". Трудно понять, в качестве каких же инструментов он их "использует". Может быть, в качестве молотка? Или лопаты?

Так вот, книг тем не менее очень мало. И почти ничего из тех книг, которые составляют повседневную пищу писателей: почти никаких психологических и исторических романов, стихов, пьес. Не потому, что их не интересуют психологические, моральные и социальные проблемы. С социальными проблемами ученые, безусловно, соприкасаются чаще многих писателей и художников. В моральном отношении они, в общем, составляют наиболее здоровую группу интеллигенции, потому что в самой науке заложена идея справедливости и почти все ученые самостоятельно вырабатывают свои взгляды по различным вопросам морали и нравственности. Психологией ученые интересуются в такой же мере, как и большинство интеллигентов, хотя иногда мне кажется, что интерес к этой области появляется у них сравнительно поздно. Таким образом, дело, очевидно, не в отсутствии интереса. В значительной мере проблема заключается в том, что литература, связанная с нашей традиционной культурой, представляется ученым "не относящейся к делу". Разумеется, они жестоко ошибаются. Из-за этого страдает их образное мышление. Они обкрадывают самих себя.

А другая сторона? Она тоже многое теряет. И может быть, ее потери даже серьезнее, потому что ее представители более тщеславны. Они все еще претендуют на то, что традиционная культура - это и есть вся культура, как будто существующее положение вещей на самом деле не существует.

Как будто попытка разобраться в сложившейся ситуации не представляет для нее никакого интереса ни сама по себе, ни с точки зрения последствий, к которым эта ситуация может привести.

Как будто современная научная модель физического мира по своей интеллектуальной глубине, сложности и гармоничности не является наиболее прекрасным и удивительным творением, созданным коллективными усилиями человеческого разума!

А ведь большая часть художественной интеллигенции не имеет об этом творении ни малейшего представления. И не может иметь, даже если бы захотела. Создается впечатление, что в результате огромного числа последовательно проводимых экспериментов отсеялась целая группа людей, не воспринимающих какие-то определенные звуки. Разница только в том, что эта частичная глухота не врожденный дефект, а результат обучения - или, вернее, отсутствия обучения.

Что же касается самих полуглухих, то они просто не понимают, чего они лишены. Узнав о каком-нибудь открытии, сделанном людьми, никогда не читавшими великих произведений английской литературы, они сочувственно посмеиваются. Для них эти люди просто невежественные специалисты, которых они сбрасывают со счета. Между тем их собственное невежество и узость их специализации ничуть не менее страшны. Множество раз мне приходилось бывать в обществе людей, которые по нормам традиционной культуры считаются высокообразованными. Обычно они с большим пылом возмущаются литературной безграмотностью ученых. Как-то раз я не выдержал и спросил, кто из них может объяснить, что такое второе начало термодинамики. Ответом было молчание или отказ. А ведь задать этот вопрос ученому значит примерно то же самое, что спросить у писателя: "Читали ли вы Шекспира?"

Сейчас я убежден, что если бы я поинтересовался более простыми вещами, например тем, что такое масса или что такое ускорение, то есть опустился бы до той ступени научной трудности, на которой в мире художественной интеллигенции спрашивают: "Умеете ли вы читать?", то не более чем один из десяти высококультурных людей понял бы, что мы говорим с ним на одном и том же языке. Получается так, что величественное здание современной физики устремляется ввысь, а для большей части проницательных людей западного мира оно так же непостижимо, как и для их предков эпохи неолита.

Теперь я хотел бы задать еще один вопрос из числа тех, которые мои друзья-писатели и художники считают наиболее бестактными. В Кембриджском университете профессора точных, естественных и гуманитарных наук ежедневно встречаются друг с другом во время обеда.

Примерно два года назад было сделано одно из самых замечательных открытий за всю историю науки. Я имею в виду не спутник. Запуск спутника - событие, заслуживающее восхищения по совсем иным причинам: оно явилось доказательством торжества организованности и безграничности возможностей применения современной науки. Но сейчас я говорю об открытии Янга и Ли. Выполненное ими исследование отличается удивительным совершенством и оригинальностью, однако результаты его настолько устрашающи, что невольно забываешь о красоте мышления. Их труд заставил нас заново пересмотреть некоторые основополагающие закономерности физического мира. Интуиция, здравый смысл - все перевернулось с ног на голову. Полученный ими результат обычно формулируется как несохранение четности. Если бы между двумя культурами существовали живые связи, об этом открытии говорили бы в Кембридже за каждым профессорским столом. А на самом деле - говорили? Меня не было тогда в Кембридже, а именно этот вопрос мне хотелось задать.

Создается впечатление, что для объединения двух культур вообще нет почвы. Я не собираюсь тратить время на разговоры о том, как это печально. Тем более что на самом деле это не только печально, но и трагично. Что это означает практически, я скажу немного ниже. Для нашей же умственной и творческой деятельности это значит, что богатейшие возможности пропадают впустую. Столкновение двух дисциплин, двух систем, двух культур, двух галактик - если не бояться зайти так далеко! - не может не высечь творческой искры. Как видно из истории интеллектуального развития человечества, такие искры действительно всегда вспыхивали там, где разрывались привычные связи.

Сейчас мы по-прежнему возлагаем наши творческие надежды прежде всего на эти вспышки. Но сегодня наши надежды повисли, к сожалению, в воздухе, потому что люди, принадлежащие к двум культурам, утратили способность общаться друг с другом. Поистине удивительно, насколько поверхностным оказалось влияние науки XX века на современное искусство. От случая к случаю попадаются стихи, в которых поэты сознательно используют научные термины, причем обычно неправильно. Одно время в поэзии вошло в моду слово "рефракция", получившее совершенно фантастический смысл. Потом появилось выражение "поляризованный свет"; из контекста, в котором оно употребляется, можно понять, что писатели считают, будто это какой-то особенно красивый свет.

Совершенно ясно. что в таком виде наука вряд ли может принести искусству какую-нибудь пользу. Она должна быть воспринята искусством как неотъемлемая часть всего нашего интеллектуального опыта и использоваться так же непринужденно, как всякий другой материал.

Я уже говорил, что размежевание культуры не специфически английское явление - оно характерно для всего западного мира. Но дело, очевидно, в том, что в Англии оно проявилось особенно резко. Произошло это по двум причинам. Во-первых, из-за фанатической веры в специализацию обучения, которая зашла в Англии гораздо дальше, чем в любой другой стране на Западе или на Востоке. Во-вторых, из-за характерной для Англии тенденции создавать неизменные формы для всех проявлений социальной жизни. По мере сглаживания экономического неравенства эта тенденция не ослабевает, а усиливается, что особенно заметно на английской системе образования. Практически это означает, что, как только происходит нечто подобное разделению культуры, все общественные силы способствуют не устранению этого явления, а его закреплению.

Раскол культуры стал очевидной и тревожной реальностью еще 60 лет назад. Но в те времена премьер-министр Англии лорд Солсбери имел научную лабораторию в Хэтфилде, а Артур Бальфур интересовался естественными науками гораздо серьезнее, чем просто любитель. Джон Андерсен, прежде чем начать государственную службу, занимался в Лейпциге исследованиями в области неорганической химии, интересуясь одновременно таким количеством научных дисциплин, что сейчас это кажется просто немыслимым. Ничего похожего не встретишь в высших сферах Англии в наши дни; теперь даже сама возможность такого переплетения интересов представляется абсолютно фантастичной.

Попытки перебросить мост между учеными и не учеными Англии выглядят сейчас - особенно среди молодежи - значительно безнадежнее, чем тридцать лет назад. В то время две культуры, уже давно утратившие возможность общения, еще обменивались вежливыми улыбками, несмотря на разделявшую их пропасть. Теперь вежливость позабыта, и мы обмениваемся только колкостями. Мало того, молодые ученые ощущают свою причастность к расцвету, который переживает сейчас наука, а художественная интеллигенция страдает от того, что литература и искусство утратили свое былое значение.

Начинающие ученые к тому же еще уверены - позволим себе эту грубость, - что получат хорошо оплачиваемую работу, даже не имея особенно высокой квалификации, в то время как их товарищи, специализирующиеся в области английской литературы или истории, будут счастливы получить 50% их зарплаты. Ни один молодой ученый с самыми скромными способностями не страдает от сознания собственной ненужности или от бессмысленности своей работы, как герой "Счастливчика Джима", а ведь, в сущности, "сердитость" Эмиса и его единомышленников в какой-то степени вызвана тем, что художественная интеллигенция лишена возможности полностью использовать свои силы.

Из этого положения есть только один выход: прежде всего изменить существующую систему образования. В Англии по тем двум причинам, о которых я уже говорил, это труднее сделать, чем где бы то ни было. Почти все согласны, что наше школьное образование слишком специализировано. Но почти все считают, что попытка изменить эту систему лежит за пределами человеческих возможностей. Другие страны недовольны своей системой образования не меньше, чем Англия, но они не так пассивны.

В США на каждую тысячу человек приходится гораздо больше детей, продолжающих учиться до 18 лет, чем в Англии; они получают несравненно более широкое образование, хотя и более поверхностное. Американцы знают, в чем их беда. Они надеются справиться с этой проблемой в ближайшие десять лет, но, возможно, им придется поторопиться. В СССР (также на тысячу человек населения) обучается больше детей, чем в Англии, и они получают не только более широкое образование, но и гораздо более основательное. Представление об узкой специализации в советских школах - нелепый миф, созданный на Западе. Русские знают, что перегружают детей, и: всеми силами стараются найти правильный путь. <...>

Неужели мы уже закоснели до такой степени, что потеряли всякую возможность что-либо изменить?

Поговорите со школьными преподавателями. Они скажут вам, что наша жесткая специализация, которой нет больше ни в одной стране, - законнейшее дитя системы вступительных экзаменов в Оксфордский и Кембриджский университеты. Но в таком случае было бы вполне естественно изменить эту систему. Не будем, однако, недооценивать наш национальный талант, разными способами убеждать себя, что это не так просто. Вся история развития образования в Англии показывает, что мы способны лишь усиливать специализацию, а не ослаблять ее.

По каким-то неизвестным причинам в Англии уже давно была поставлена цель готовить элиту, значительно меньшую, чем в любой другой сравнимой с нами стране, и получающую академическое образование по одной строго ограниченной специальности. В Кембридже в течение ста пятидесяти лет это была только математика, затем математика либо древние языки и литература, потом были допущены естественные науки. Но до сих пор разрешается изучать только что-нибудь одно. <...>

Существует много причин, объясняющих возникновение двух культур; они достаточно глубоки и сложны. <...> Я вспоминаю свои детские беседы с дедом. Его вполне можно считать характерным примером мастерового XIX века. У него был недюжинный ум и сильный характер. В десять лет ему пришлось оставить школу, и с тех пор до глубокой старости он упорно учился сам. Как и все люди его класса, он самозабвенно верил в образование. И все-таки он ушел недалеко: не хватило житейской опытности и сноровки, как я теперь думаю. Все, чего ему удалось добиться, - это должности ремонтного мастера в трамвайном депо. Проживи такую жизнь его внуки, она показалась бы им чудовищно тяжкой и несправедливой. Но ему она казалась иной. Он был достаточно умен и понимал, что способен на большее; он был достаточно горд, чтобы испытывать законное возмущение; он был разочарован своими убогими успехами - и все-таки знал, что по сравнению со своим дедом он сделал огромный шаг вперед.

Его дед был, наверное, батраком. Мне ничего о нем не известно, кроме имени. Он принадлежал к "темному люду", как называли подобных ему людей старые русские либералы, и его жизнь затерялась в необозримом море безымянных тружеников истории. По словам моего деда, его дед не умел ни читать, ни писать, но был человеком способным. Мой дед нисколько не оправдывал то, что общество сделало или, вернее, не сделало для его предков, и нисколько не идеализировал их жизнь. Во второй половине XVIII века батракам жилось вовсе не сладко; только такие снобы, как мы, думают об этом времени как об эпохе просвещения и вспоминают Джейн Остин.

Промышленная революция выглядела по-разному в зависимости от того, откуда на нее смотрели - сверху или снизу. И сегодня тем, кто смотрит на нее из Челси, она кажется совсем не такой, как тем, кто живет в азиатской деревне. Люди вроде моего деда не спрашивали, будет им лучше или нет, если совершится промышленная революция. Они хотели только одного: как-то помочь ей. <...> Если забыть о тех, кто связан с наукой, вся остальная западная интеллигенция никогда не пыталась, никогда не хотела и никогда не была в состоянии понять промышленную революцию и еще меньше - принять ее. Интеллигенты, в частности писатели и художники, по существу, оказались луддитами.

Это особенно верно для Англии, где промышленная революция произошла раньше, чем во всем остальном мире, задолго до пробуждения социального сознания человечества. Может быть, этим в какой-то степени объясняется глубокая окаменелость внешних форм нашей сегодняшней жизни. <...> Научились ли мы понимать старую промышленную революцию? Сейчас мы стоим на пороге новой, научной революции. Неужели она встретит еще меньшее понимание? Никогда прежде мы не сталкивались с явлением, которое нуждалось бы в нашем понимании больше, чем научная революция. <...>

Я только что вскользь заметил, что научная революция отличается от промышленной. Различие между ними нелегко поддается определению. Но поскольку оно достаточно существенно, я попытаюсь объяснить, в чем оно состоит.

Под промышленной революцией я подразумеваю постепенное внедрение машин, использование мужчин и женщин в качестве фабричных рабочих, превращение Англии из страны с преобладающим сельским населением в страну с населением, занятым главным образом промышленным производством и сбытом готовой продукции.

Я уже говорил, что эти перемены застали нас врасплох: ученые не удостоили их вниманием, а у луддитов - как у настоящих, так и у их собратьев из интеллигенции - они вызвали только ненависть. Мне кажется, что эта реакция на промышленную революцию во многом определила то отношение к научным и художественным ценностям, которое выкристаллизовалось в наши дни. Промышленная революция началась примерно в середине XVIII века и продолжалась до начала XX века. Она вызвала к жизни другую революцию, тесно с ней связанную, но более глубоко пронизанную наукой, развивающуюся более бурно и таящую, быть может, гораздо более удивительные возможности. Эта новая революция родилась из союза чистой науки с индустрией. Она покончила с усовершенствованиями наобум и с чудаками изобретателями; в результате во главе промышленности встали те, кто действительно может ею руководить.

На вопрос, когда именно началась научная революция, разные люди отвечают по-разному. Некоторые связывают ее начало с первыми серьезными успехами химической промышленности и машиностроения, то есть считают, что она началась около шестидесяти лет тому назад. Лично я думаю, что научная революция началась позже, не более чем тридцать-сорок лет назад. В качестве некой условной вехи я принимаю первые попытки применения технических средств, разработанных в промышленности для исследования атомных частиц. Я убежден, что общество, широко использующее автоматику и электронику и овладевшее атомной энергией, кардинальным образом отличается от всех других типов человеческого общества и ему предстоит глубочайшим образом изменить мир. С моей точки зрения, вся совокупность этих преобразований и называется научной революцией.

Такова материальная основа нашей жизни или, точнее, такова социальная плазма, частью которой мы являемся. Между тем мы почти ничего о ней не знаем. Я уже говорил, что высокообразованные люди из ненаучной среды часто бывают незнакомы с простейшими научными понятиями; как это ни странно, но с прикладными науками дело обстоит еще хуже, чем с чисто теоретическими. Многие ли образованные представители художественной интеллигенции знают что-нибудь о старых или новых способах производства средств производства? Или представляют себе, что такое станок?

Однажды я задал эти вопросы на литературном вечере. Присутствующие казались провинившимися школьниками. В их представлении промышленное производство так же таинственно, как шаманское врачевание. Возьмите, например, пуговицы. Это не слишком сложная вещь, но, поскольку их ежедневно изготовляют в количестве нескольких миллионов штук, только совсем уж закоснелые луддиты могут считать, что этот вид производства не заслуживает никакого внимания. И тем не менее я совершенно уверен, что среди лучших выпускников факультета изящных искусств Кембриджского университета нельзя найти даже одного из десяти, имеющего об этом производстве хотя бы самое отдаленное представление. В Соединенных Штатах поверхностное знакомство с промышленностью распространено, наверное, шире, чем в Англии, но мне кажется, что ни один американский романист, независимо от степени его таланта, ни разу не рискнул этим воспользоваться. Американские писатели часто, и даже слишком часто, исходят из знакомства своих читателей с неким подобием феодального общества (напоминающим их старый Юг), но никогда не предполагают знакомства читателей с промышленным обществом. И английские романисты, конечно, тоже.

А. между тем личные взаимоотношения в развитом промышленном обществе строятся на очень тонких нюансах и представляют большой интерес. Внешние формы их проявления обманчивы. На первый взгляд может показаться, что они ничем не отличаются от взаимоотношений в любом другом человеческом сообществе, построенном на принципе иерархии, где команды последовательно передаются сверху вниз, как это делается, например, в армии или в министерствах. На самом же деле они гораздо более сложны, и тот, кто привык к взаимоотношениям типа передачи команд по цепи, в современном обществе неизбежно попадает впросак. Странно, что ни один человек ни в одной стране Запада еще не знает, какими должны быть личные взаимоотношения в индустриальном обществе. Очевидно только, что они почти не зависят от большой политики и связаны непосредственно с особенностями развития промышленности.

Честности ради надо также сказать, что ученые-теоретики всегда проявляли и проявляют до сих пор глубокую невежественность во всем, что касается промышленного производства. Совершенно естественно, что физиков-теоретиков и специалистов в области технической физики объединяют единые рамки общей научной культуры. Но расстояние между этими двумя группами все же очень велико. Настолько велико, что теоретики и инженеры часто совсем не понимают друг друга. Ведут они себя тоже по-разному: инженеры вынуждены приспосабливать свою жизнь к некой организованной среде, и, какими бы личными странностями они ни обладали, на работе они всегда дисциплинированны. Иное дело - ученые. Недаром статистика показывает, что среди тех, кто в политике занимает позиции слева от центра, больше всего ученых (хотя их стало меньше, чем было двадцать лет назад). Инженеры же почти целиком принадлежат к консерваторам. Не к реакционерам в буквальном смысле слова, а просто к консерваторам. Они заняты производством реальных ценностей, и существующий порядок вещей их вполне устраивает.

У тех, кто работает в области чистой науки, сложилось совершенно превратное мнение об инженерах и техниках. Им кажется, что все связанное с практическим использованием науки совершенно неинтересно. Они не в состоянии представить себе, что многие инженерные задачи по четкости и строгости не уступают тем, над которыми работают они сами, а решение этих задач часто настолько изящно, что может удовлетворить самого взыскательного ученого. Инстинкт, обостренный чисто английским снобизмом - если не удается найти реальный повод стать снобом, англичанину ничего не стоит его выдумать, - говорит им, что практика - удел второсортных умов, и они считают, что это само собой разумеется.

Я позволяю себе несколько утрировать, так как тридцать лет назад сам думал точно так же. Сейчас даже трудно себе представить, в какой моральной атмосфере протекала тогда работа молодых кембриджских ученых. Больше всего мы гордились тем, что наша научная деятельность ни при каких мыслимых обстоятельствах не может иметь практического смысла. Чем громче это удавалось провозгласить, тем величественнее мы держались.

Даже Резерфорд почти не разбирался в технике. Капица вызывал у него чувство глубочайшего изумления; множество раз с нескрываемым восхищением он рассказывал, как Капица переслал свой рабочий чертеж в "Метровик", где с помощью какого-то волшебства правильно его поняли, изготовили прибор (!) и доставили в лабораторию. <...>

Итак, я снова вернулся к проблеме образования. Почему мы, англичане, не в состоянии справиться с научной революцией? <...> Я не хочу утверждать, что во всех других странах система образования безупречна. Русские и американцы, как я уже говорил, в некоторых отношениях недовольны своей системой образования даже больше, чем мы, англичане, или, во всяком случае, делают более решительные попытки изменить ее. Но это связано с тем, что они острее реагируют на перемены, происходящие за пределами их страны. Лично я не сомневаюсь, что, хотя ни русским, ни американцам пока не удалось найти правильное решение, они гораздо ближе к нему, чем мы. Кое-что нам удается значительно лучше, чем им. В битве за овладение умами тактически мы часто превосходим русских и американцев, но в вопросах стратегии наша деятельность - детская забава по сравнению с тем, что делают они.

Установить, в чем состоит различие между тремя системами образования, нетрудно. В Англии число учащихся в возрасте до восемнадцати лет на тысячу населения значительно меньше, чем в СССР и США, и студентов, оканчивающих высшие учебные заведения, тоже. Старый принцип создания немногочисленной элиты так никогда и не был у нас уничтожен, хотя он стал ныне менее жестким. Сохраняя верность традиции, мы по-прежнему придерживаемся строгой специализации и даем нашим молодым людям в возрасте до двадцати одного года более тяжелую нагрузку, чем это делается в США, хотя и меньшую, чем в СССР. В восемнадцать лет молодые англичане, изучающие точные или естественные науки, несравненно образованнее студентов любой другой страны, но только в своей области; о том, что выходит за рамки их узкой специальности, они знают гораздо меньше, чем все их сверстники. В двадцать один год, получив первую ученую степень, они все еще впереди других по своей профессиональной подготовке примерно на год.

Американцы ставят перед собой совершенно иные стратегические задачи. Они стремятся обучить в средних школах всех детей до восемнадцати лет и дают им довольно широкое образование, не слишком заботясь о глубине и основательности знаний. Однако в рамках этого широкого образования всегда находится место для основных понятий математики, физики и естественных наук. Значительная часть 18-летних американцев поступает затем в колледжи, где так же, как и в школах, они получают более разностороннее и менее профессиональное образование, чем это принято в Англии.

По прошествии четырех лет учебы молодые американцы обычно не становятся такими хорошими специалистами, как выпускники учебных заведений Англии, но, если быть честным, необходимо признать, что среди лучших из них оказывается больше людей, сохранивших творческие устремления. Это связано, очевидно, с тем, что в американских колледжах нет такой жестокой муштры, как в английских. Настоящие трудности в Америке начинаются лишь при получении докторской степени. Тут американцы становятся гораздо требовательнее, чем англичане. Стоит напомнить, что они находят достаточно талантов, чтобы позволить себе ежегодно отвергать такое же количество претендентов на докторскую степень по науке и технике, которое мы ухитряемся протащить через две первые ученые степени.

В средних школах Советского Союза обучение значительно менее специализировано, чем в Англии, и требует от детей большего напряжения, чем в Америке. Нагрузка в школах столь велика, что людям, не связанным с наукой, она кажется чрезмерной, и они пытаются найти другие пути обучения подростков от пятнадцати до семнадцати лет. Основная идея школьного обучения в СССР состоит в том, чтобы каждый учащийся овладел общим курсом, близким по типу к курсу европейского лицея. Значительная часть его - более 40% - посвящена естественным наукам и математике. Каждый учащийся обязан изучать все предметы. В высших учебных заведениях принцип универсальности образования внезапно резко нарушается, и в последние три года пятигодичного курса специализация становится даже более узкой, чем в Англии. Так, если в большинстве английских университетов студенты могут получить, скажем, специальность инженера-механика, то их коллеги в Советском Союзе в большинстве случаев получают более узкую специальность, по одному из разделов технической механики - типа аэродинамики, приборостроения или моторостроения.

Советские педагоги, конечно, не станут меня слушать, но я уверен, что в этом вопросе они несколько перебарщивают, так же как немного перебарщивают в СССР и с числом инженеров, которых там готовят. Сейчас оно значительно - на 50% - превосходит общее число инженеров, выпускаемых во всех остальных странах, вместе взятых. По теоретическим дисциплинам СССР готовит лишь немногим больше специалистов, чем США; но это не относится к физике и математике - здесь Советский Союз ушел далеко вперед.

По сравнению с Соединенными Штатами и Советским Союзом население Англии невелико. Учитывая эту разницу, при грубом расчете на душу населения получается, что на каждого специалиста, которого готовят в Англии, считая вместе ученых и инженеров, приходится по крайней мере полтора специалиста в Америке и два с половиной в СССР. Ясно, что кто-то из нас ошибается.

Я убежден, что в Советском Союзе в общем здраво оценивают сложившуюся ситуацию. Там лучше, чем в Англии, и лучше, чем в Америке, представляют себе, что такое научно-техническая революция. Разрыв между двумя культурами у них, по всей вероятности, не так глубок, как у нас. Просмотрев романы, выходящие сейчас в СССР, вы увидите, что советские писатели в отличие от английских обращаются к читателям, которые хотя бы в общих чертах знакомы с промышленностью. Наука проникает в советскую литературу нечасто, в этом отношении в Советском Союзе ей, кажется, повезло не больше, чем в Англии. Но техника проникает, и вполне успешно.

Инженер - такая же обычная фигура в советских романах, как психиатр в американских. Советские писатели проявляют не меньший интерес к промышленному производству, чем Бальзак проявлял к ремесленно-фабричному. Я не хочу переоценивать этот интерес, но, может быть, он знаменателен, подобно тому как, быть может, знаменательна неистребимая вера в образование, с которой постоянно сталкиваешься на страницах советских романов. Их герои стремятся к образованию так же, как стремился к нему мой дед, и руководят ими те же возвышенные и сугубо практические интересы.

Во всяком случае, ясно, что русские как-то оценили, сколько и каких специалистов - мужчин и женщин (Треть инженеров, оканчивающих советские вузы, - женщины. Одна из наших главных ошибок состоит в том, что мы считаем женщин неспособными к научной деятельности, хотя часто утверждаем обратное. Тем самым мы вдвое сокращаем возможный приток талантов. - Прим. авт. ) - нужно их стране, чтобы достигнуть вершин научно-технической революции. В достаточно упрощенном виде их расчеты, которые кажутся мне близкими к истине, таковы.

Во-первых, столько специалистов самого высокого класса, сколько может дать страна. Ясно, что их никогда не будет слишком много. Вместе с тем, если только имеется достаточно школ и университетов, все остальное (учебные планы, программы и т. п.) для этой категории специалистов уже не имеет большого значения - талантливые люди все равно сумеют пробить себе дорогу. Пропорционально количеству населения в Англии по меньшей мере столько же специалистов такого рода, сколько в СССР и США, так что это самая маленькая из наших забот.

Во-вторых, гораздо более широкая прослойка высококвалифицированных специалистов: ученых, выполняющих рядовые научные исследования, конструкторов сложного оборудования, инженеров, претворяющих научные проекты в жизнь. По качеству такого рода работников Англия вполне может соперничать с США и СССР; это как раз тот тип специалистов, для подготовки которых английская система образования приспособлена лучше всего. Но в количественном отношении (опять-таки пропорционально населению) мы не в состоянии догнать СССР, так как не можем подготовить даже половины того числа специалистов, которые готовит он.

В-третьих, еще одна прослойка квалифицированных работников, соответствующая примерно тем, кто в Англии сдал первую часть экзаменов, входящих в естественнонаучный или технический "трайпос". Некоторые из них должны выполнять подсобные технические операции, другие - заниматься более ответственной работой, например руководить группами нижестоящих служащих. Правильное использование таких людей требует иного, чем в Англии, распределения специалистов по способностям. По мере развития научно-технической революции потребность в них возрастает до таких размеров, которые мы не можем себе представить, хотя в СССР сумели это сделать. Такого рода специалистов понадобятся тысячи тысяч, и все они должны обладать тем высоким уровнем общего развития, который дается высшим образованием. Пожалуй, в этом пункте неспособность предвидения подводит нас больше всего.

В-четвертых, и в последних, большое количество работников государственного аппарата и администрации, достаточно разбирающихся в науке, чтобы понять запросы ученых.

Вот то, что необходимо, или почти все, что необходимо для успешного развития научно-технической революции. <...>

Основная проблема, связанная с научно-технической революцией, тем не менее не в этом. Она состоит в том, что народы индустриальных стран становятся все богаче и богаче, а в слаборазвитых странах жизненный уровень в лучшем случае остается прежним. Из-за этого разрыв между индустриальными и неиндустриальными странами непрерывно увеличивается. Так мы снова оказываемся перед старой пропастью между богатыми и бедными, но уже в мировом масштабе.

К богатым относятся США, такие страны Британского содружества наций, как Канада и Австралия, Великобритания, большая часть Европы и СССР. Все остальные народы принадлежат к бедным. В богатых странах люди живут дольше, питаются лучше и работают меньше. В бедных, например в Индии, продолжительность жизни по крайней мере вдвое меньше, чем в Англии. По некоторым данным, в Индии и ряде других азиатских стран на душу населения приходится сейчас меньше продовольствия, чем поколение назад. К сожалению, статистика здесь недостаточно надежна, и в ФАО («Food and agricultural organization») мне советовали не слишком на нее полагаться. Тем не менее считается общеизвестным, что во всех слаборазвитых странах люди едят лишь столько, сколько нужно, чтобы не умереть с голоду, и работают так же тяжело, как работало большинство людей со времен неолита до XX столетия. Для большей части человечества жизнь всегда была мрачна, жестока и коротка. В бедных странах она не изменилась до сих пор.

Неравенство между богатыми и бедными не осталось незамеченным. И совершенно естественно, что первыми его заметили бедные. А коль скоро они его заметили, неравенство не будет существовать вечно. Трудно сказать, что именно из сегодняшнего мира сохранится до 2000 года, но такое положение вещей, во всяком случае, не сохранится. Поскольку секрет богатства известен - а теперь он действительно известен, - мир не останется расколотым на богатых и бедных. И он уже меняется.

Запад не может не помочь свершению этих преобразований. Беда только в том, что из-за разорванности нашей культуры мы не в силах ясно представить себе, насколько эти преобразования огромны и, главное, с какой быстротой их необходимо осуществить.

Я уже говорил, что найдется не много людей, не связанных с наукой, которые отчетливо представляют себе, что такое ускорение. Я говорил об этом в шутку. Но когда речь идет о социальных явлениях, это уже несколько больше, чем шутка. В течение всей истории человечества, вплоть до нашего столетия, социальные изменения происходили очень медленно. Настолько медленно, что за одну человеческую жизнь их просто нельзя было заметить. Теперь это уже не так. В наши дни социальные перемены происходят с такой быстротой, что мы не успеваем с ними осваиваться. В следующие десятилетия неизбежно произойдет еще больше социальных изменений, чем в предыдущие, и они будут касаться гораздо большего числа людей. Народы, живущие в бедных странах, без труда постигли этот простой закон. Они больше не удовлетворяются надеждами, исполнения которых надо ждать дольше, чем длится одна человеческая жизнь.

Убаюкивающие заверения, идущие de haut en bas (cверху вниз - фр.) и сулящие облегчение через сто или двести лет, вызывают теперь лишь возмущение. Высказывания, которые все еще приходится слышать от старых знатоков Азии и Африки: "Ну о чем вы говорите?! Этим людям понадобится пятьсот лет, чтобы достигнуть нашего уровня жизни", не только самоубийственны, но и технически безграмотны. Они производят особенно сильное впечатление, когда исходят от людей - а в большинстве случаев так оно и бывает, - находящихся на такой "высокой" ступени культуры, что неандертальцы, кажется, догнали бы их за каких-нибудь пять лет.

Ситуация такова, что возможность быстрых перемен уже доказана. Когда сбросили первую атомную бомбу, кто-то сказал, что отныне самый важный секрет перестал существовать: все узнали, что такая бомба может взорваться. После этого любая индустриальная страна, захотевшая иметь атомную бомбу, могла сделать ее в течение нескольких лет. Точно так же основной секрет индустриализации СССР и некоторых других стран перестал быть секретом, как только индустриализация была осуществлена. Народы Азии и Африки обратили на это внимание. Советскому Союзу понадобилось для индустриализации 40 лет, причем русские начинали не с пустого места - какая-то промышленность в царской России уже существовала, но им помешала сначала гражданская война, а потом самая большая из всех войн, пережитых человечеством...

Вполне очевидно, что овладеть техникой не так уж трудно. Или, точнее, техника - это та часть человеческого опыта, которой можно овладеть в предсказуемый срок с предсказуемыми результатами. Но в течение долгого времени на Западе этого совершенно не понимали. Не менее шести поколений англичан постепенно овладевали тайнами промышленного производства. В конце концов они убедили себя, что все связанное с техникой, очевидно, непостижимо ни для кого, кроме них самих. По сравнению с другими странами Англия действительно обладает некоторым преимуществом. Хотя, как мне кажется, оно заключается не столько в традициях, сколько в любви наших людей к механическим игрушкам: в Англии дети приобретают первые технические навыки раньше, чем научатся читать.

Однако мы не извлекли из этого преимущества всего того, что могли бы извлечь. У американцев есть свое преимущество. Оно состоит в том, что девять из десяти их подростков умеют водить автомобили и в какой-то степени разбираются в моторах. В последней войне, которая была войной машин, это им очень пригодилось. СССР догоняет США по тяжелой индустрии, но пройдет еще немало времени, прежде чем поломка автомобиля будет в этой стране таким же мелким событием, как в Америке.

Любопытно, что все эти обстоятельства на самом деле не имеют большого значения. Желание и немного времени - вот и все, что требуется для овладения техникой. Нет никаких доказательств, что одна страна или один народ более восприимчив к образованию, чем другой. Наоборот, есть много доказательств, что в этом отношении все равны. Традиции же и исходная техническая база, по-видимому, играют совершенно ничтожную роль. Мы все видели это своими глазами. Я сам видел девушек из Cицилии, которые лучше других справлялись с дополнительным, и очень трудным, курсом физики в Римском университете; а каких-нибудь тридцать лет назад женщины Сицилии еще носили платки, закрывавшие все лицо.

Я помню, как в начале 30-х годов Джон Кокрофт вернулся из поездки в Москву. Слух о том, что он видел не только лаборатории, но даже заводы и инженеров, мгновенно облетел всех знакомых. Не знаю, чего мы ожидали, но некоторые наверняка рассчитывали насладиться дорогими сердцу западного человека рассказами про мужиков, падающих ниц перед фрезерными станками или ломающих голыми руками вертикальные сверла. Кто-то спросил у Кокрофта, как выглядят в Москве квалифицированные рабочие. Надо сказать, что Кокрофт никогда не отличался многословием. "Примерно так же, как в,Метровик", - сказал он. И это было все. Самое интересное, что он, как всегда, оказался прав.

От этого никуда не уйдешь. Практически вполне возможно осуществить научно-техническую революцию в Индии, Африке, Юго-Восточной Азии, в Латинской Америке и на Среднем Востоке за пятьдесят лет. Для тех представителей западного мира, которые этого не знают, нет извинений. Так же как нет извинений для тех, кто не знает, что это единственный способ избежать страшных опасностей, которые нас подстерегают: водородной бомбы, перенаселения и все углубляющейся пропасти между богатыми и бедными. Сложилась действительно одна из тех ситуаций, когда неведение - тягчайшее преступление.

Поскольку пропасть между богатыми и бедными странами в принципе может быть уничтожена, она, конечно, исчезнет. Если мы так близоруки и неумны, что не способны этому содействовать, руководствуясь добрыми чувствами или соображениями выгоды, то это произойдет ценой кровопролития и жестоких страданий, но произойдет неизбежно. Вопрос только в том - как? Исчерпывающего ответа мы пока не знаем, но и то, что уже известно, дает достаточную пищу для размышления. Всемирная научно-техническая революция требует прежде всего огромных капиталовложений во всех видах, включая основное промышленное оборудование. Бедные страны, до тех пор пока они не достигнут определенного уровня индустриализации, не смогут сами накопить необходимых средств. Именно поэтому пропасть между странами богатыми и бедными все углубляется и бедным странам необходим приток капитала извне.

Существует только два источника, откуда могут поступить необходимые средства: один - это Запад, то есть главным образом США, другой - СССР. Но даже Соединенные Штаты не обладают беспредельными возможностями. Если США или СССР попытаются самостоятельно покрыть все расходы, это потребует от их промышленности большего напряжения, чем потребовала вторая мировая война. Если же они разделят это бремя с другими странами, такие тяжелые жертвы уже не понадобятся, хотя, с моей точки зрения, думать, как некоторые мудрецы, что при этом вообще можно обойтись без жертв, - значит проявлять чрезмерный оптимизм. Размах дела требует, чтобы оно стало общенациональным. Частным компаниям, даже самым крупным, подобные мероприятия не под силу, к тому же надо честно признать, что они выходят за рамки обычного деловою риска. Просить их об этом - значит делать примерно то же самое, что уже было сделано в 1940 году, когда Дюпонов и ИКИ («Imperial Chemical Industries») попросили финансировать создание атомной бомбы.

Второе, что необходимо для успеха научно-технической революции и так же важно, как деньги, - это люди. Иными словами, нужны хорошо подготовленные научные работники и инженеры, обладающие достаточным умением применяться к обстановке, чтобы отдать индустриализации чужой страны по меньшей мере десять лет жизни.

Пока англичане и американцы не перевоспитаются, то есть не научатся иначе думать и иначе чувствовать, советский народ будет иметь в этом вопросе огромное преимущество. Тут советская система обучения дала уже прекрасные плоды. Люди, о которых я говорю, в СССР есть, а у нас их нет, и у американцев дело обстоит не многим лучше.

Представьте, например, что правительства США и Англии решили помочь Индии провести индустриализацию. Представьте себе, что они нашли необходимые средства. Но ведь для того, чтобы пустить в ход эту огромную машину, понадобилось бы 10-12 тысяч инженеров-американцев и столько же англичан. Совершенно очевидно, что сейчас мы не можем найти такое количество подготовленных людей.

Таковы общие контуры задачи. Требуются огромные вложения капитала и огромные людские ресурсы - научные работники и преподаватели языка, - большая часть которых на Западе отсутствует. При этом в течение ближайших лет вся эта гигантская работа не может привести ни к каким ощутимым результатам, да и в отдаленном будущем ее результаты тоже представляются достаточно проблематичными.

Можно, наверное, сказать, и в личных беседах мне это уже говорили: "Все это очень красиво и очень величественно. Но вас считают человеком трезвым. Вы сторонник четкой конструктивной политики. Вы потратили много времени, изучая поведение людей, стремящихся к определенной цели. Уверены ли вы, что в данном случае люди будут вести себя так, как, по-вашему, они должны себя вести? Представляете ли вы себе, с помощью каких политических процедур можно привести в исполнение подобный план в парламентском государстве вроде США или Англии? Считаете ли вы, что есть хотя бы один шанс из десяти, что это возможно?"

Все эти вопросы совершенно естественны. Я могу ответить на них лишь одно: не знаю.

Цитируется по изданию: Ч.П. Сноу. Портреты и размышления, М., 1985. С. 195-226.

Чарльз Перси (Си Пи) Сноу, барон Сноу (англ. Charles Percy "C. P." Snow, Baron Snow , 15 октября (19051015 ) , Лестер - 1 июля ) - английский писатель -реалист , физик, химик и государственный деятель. Рыцарь-бакалавр , командор ордена Британской империи .

Биография

Сноу получил образование в Колледже Лестершира и Ратленда в родном Лестере , после чего закончил Кембриджский университет , где с 1930 года , получив в 25 лет степень доктора наук (за работы по спектроскопии), преподавал в Колледже Христа .

Однако его и научная, и литературная деятельность были прерваны назначением на должность правительственного советника по вопросам вооружений и подбора научных кадров. Впредь Сноу занимал разнообразные посты в правительствах Великобритании , преимущественно лейбористских . Так, в - гг. он был техническим директором министерства труда, в - - комиссаром гражданской службы, в - - парламентским секретарём министерства технологии лейбористского кабинета Гарольда Вильсона .

Литературная деятельность

Первой опубликованной книгой Сноу стал детектив Смерть под парусом (). Среди его других работ - биография Энтони Троллопа , цикл романов Чужаки и братья и Реалисты - исследование творчества Стендаля , Бальзака , Льва Толстого , Достоевского , Диккенса , Бенито Переса Гальдоса , Генри Джеймса и Пруста .

7 мая 1959 года Сноу произнёс в Кембридже Лекцию Рида, озаглавленную Две культуры и научная революция , в которой он высказал сожаление о разрыве между учёными и интеллектуалами-литераторами, технической и гуманитарной интеллигенцией.

Цитаты

• «9 писателей из 10 - политически порочны, не оказывай писатели столь дурного влияния на политическую жизнь народов, мир, пожалуй, не знал бы Аушвица ».
• «Участь каждого из нас трагична. Мы все одиноки. Любовь, сильные привязанности, творческие порывы иногда позволяют нам забыть об одиночестве, но эти триумфы - лишь светлые оазисы, созданные нашими собственными руками, конец пути всегда обрывается во мраке: каждого встречает смерть один на один».

Список произведений

Художественные

В серии Чужаки и братья

• Джордж Пассант (первоначально опубликована под названием Чужаки и Братья ),
• Свет и тьма ,
• Пора надежды ,
• Наставники ,
• Новые люди ,
• Возвращение домой ,
• Сознание богачей ,
• Дело ,
• Коридоры власти ,
• Сон разума ,
• Последние вещи ,

Другие художественные произведения

• Смерть под парусом ,
• Поиск ,
• Недовольные ,
• В их мудрости ,
• Слой лака ,

Нехудожественные произведения

• Наука и правительство ,
• Две культуры и второй взгляд ,
• Разнообразие людей ,
• Осадное положение ,
• Общественные дела ,
• Троллоп ,
• Реалисты ,
• Физики ,

Напишите отзыв о статье "Сноу, Чарльз Перси"

Ссылки

Отрывок, характеризующий Сноу, Чарльз Перси

На площади куда поехал государь, стояли лицом к лицу справа батальон преображенцев, слева батальон французской гвардии в медвежьих шапках.
В то время как государь подъезжал к одному флангу баталионов, сделавших на караул, к противоположному флангу подскакивала другая толпа всадников и впереди их Ростов узнал Наполеона. Это не мог быть никто другой. Он ехал галопом в маленькой шляпе, с Андреевской лентой через плечо, в раскрытом над белым камзолом синем мундире, на необыкновенно породистой арабской серой лошади, на малиновом, золотом шитом, чепраке. Подъехав к Александру, он приподнял шляпу и при этом движении кавалерийский глаз Ростова не мог не заметить, что Наполеон дурно и не твердо сидел на лошади. Батальоны закричали: Ура и Vive l"Empereur! [Да здравствует Император!] Наполеон что то сказал Александру. Оба императора слезли с лошадей и взяли друг друга за руки. На лице Наполеона была неприятно притворная улыбка. Александр с ласковым выражением что то говорил ему.
Ростов не спуская глаз, несмотря на топтание лошадьми французских жандармов, осаживавших толпу, следил за каждым движением императора Александра и Бонапарте. Его, как неожиданность, поразило то, что Александр держал себя как равный с Бонапарте, и что Бонапарте совершенно свободно, как будто эта близость с государем естественна и привычна ему, как равный, обращался с русским царем.
Александр и Наполеон с длинным хвостом свиты подошли к правому флангу Преображенского батальона, прямо на толпу, которая стояла тут. Толпа очутилась неожиданно так близко к императорам, что Ростову, стоявшему в передних рядах ее, стало страшно, как бы его не узнали.
– Sire, je vous demande la permission de donner la legion d"honneur au plus brave de vos soldats, [Государь, я прошу у вас позволенья дать орден Почетного легиона храбрейшему из ваших солдат,] – сказал резкий, точный голос, договаривающий каждую букву. Это говорил малый ростом Бонапарте, снизу прямо глядя в глаза Александру. Александр внимательно слушал то, что ему говорили, и наклонив голову, приятно улыбнулся.
– A celui qui s"est le plus vaillament conduit dans cette derieniere guerre, [Тому, кто храбрее всех показал себя во время войны,] – прибавил Наполеон, отчеканивая каждый слог, с возмутительным для Ростова спокойствием и уверенностью оглядывая ряды русских, вытянувшихся перед ним солдат, всё держащих на караул и неподвижно глядящих в лицо своего императора.
– Votre majeste me permettra t elle de demander l"avis du colonel? [Ваше Величество позволит ли мне спросить мнение полковника?] – сказал Александр и сделал несколько поспешных шагов к князю Козловскому, командиру батальона. Бонапарте стал между тем снимать перчатку с белой, маленькой руки и разорвав ее, бросил. Адъютант, сзади торопливо бросившись вперед, поднял ее.
– Кому дать? – не громко, по русски спросил император Александр у Козловского.
– Кому прикажете, ваше величество? – Государь недовольно поморщился и, оглянувшись, сказал:
– Да ведь надобно же отвечать ему.
Козловский с решительным видом оглянулся на ряды и в этом взгляде захватил и Ростова.
«Уж не меня ли?» подумал Ростов.
– Лазарев! – нахмурившись прокомандовал полковник; и первый по ранжиру солдат, Лазарев, бойко вышел вперед.
– Куда же ты? Тут стой! – зашептали голоса на Лазарева, не знавшего куда ему итти. Лазарев остановился, испуганно покосившись на полковника, и лицо его дрогнуло, как это бывает с солдатами, вызываемыми перед фронт.
Наполеон чуть поворотил голову назад и отвел назад свою маленькую пухлую ручку, как будто желая взять что то. Лица его свиты, догадавшись в ту же секунду в чем дело, засуетились, зашептались, передавая что то один другому, и паж, тот самый, которого вчера видел Ростов у Бориса, выбежал вперед и почтительно наклонившись над протянутой рукой и не заставив ее дожидаться ни одной секунды, вложил в нее орден на красной ленте. Наполеон, не глядя, сжал два пальца. Орден очутился между ними. Наполеон подошел к Лазареву, который, выкатывая глаза, упорно продолжал смотреть только на своего государя, и оглянулся на императора Александра, показывая этим, что то, что он делал теперь, он делал для своего союзника. Маленькая белая рука с орденом дотронулась до пуговицы солдата Лазарева. Как будто Наполеон знал, что для того, чтобы навсегда этот солдат был счастлив, награжден и отличен от всех в мире, нужно было только, чтобы его, Наполеонова рука, удостоила дотронуться до груди солдата. Наполеон только прило жил крест к груди Лазарева и, пустив руку, обратился к Александру, как будто он знал, что крест должен прилипнуть к груди Лазарева. Крест действительно прилип.

3. Концепция двух культур Ч. Сноу

Человек обладает знанием об окружающей вселенной, о самом себе и собственных произведениях. Это делит всю имеющуюся у него информацию на два больших раздела: естественнонаучное и гуманитарное знание. Различие между естественным и гуманитарным знанием состоит в том, что оно основано на разделении субъекта (человека) и объекта исследования (природы), при этом преимущественно изучается объект. Важной особенностью гуманитарного знания в отличие от естественно научного, является нестабильность, быстрая изменчивость объектов изучения.

В природе в большинстве случаев господствуют определенные и необходимые причинно-следственные взаимосвязи и закономерности, поэтому основная задача естественных наук выявить эти связи и на их основе объяснить природные явления, истина здесь непреложна и может быть доказана. Явления духа даны для нас непосредственно, мы переживаем их как свои, основной принцип здесь понимание, истинность данных в значительной степени субъективна, она результат не доказывания, а интерпретации.

На естественные и гуманитарные науки в разной степени оказывает влияние система человеческих ценностей. Для естественных наук не характерны ценностно-окрашенные суждения, составляющие существенный элемент гуманитарного знания. Гуманитарное знание может испытывать влияние той или иной идеологии, и в гораздо большей степени связана с ней, чем естественно научное знание.

Таким образом, можно утверждать о закономерном выделении естественно научной и гуманитарной культур как особых типов культуры; они неразрывно связаны между собой. Сам человек – существо биосоциальное, природное и общественное в нем неразрывно связанно; оба типа культуры принимают участие в формировании человеческого мировоззрения, а оно представляет собой целостное явление.

Английский писатель Чарльз Сноу (в работе «Две культуры») указывает, что в настоящее время эти две сферы знания, научно-техническое и художественно-гуманитарное знание, имеют все меньше общего, все больше превращаются в две изолированных области культуры, представители которых все в меньшей степени способны понять друг друга. Разногласия между этими сферами знания по ряду ключевых вопросов (например, этическим аспектам научного поиска) вызывается, по мысли Сноу, тем, что и естественники и гуманитарии, как правило, плохо разбираются в чужой области знания, это приводит к выдвижению неоправданных претензий на монопольное обладание истиной.

Корни проблемы Сноу видит в сложившейся системе образования, которая, по его мнению, является излишне специализированной, не дающей людям получить подлинно всестороннее образование.

Противоречия между естественной и гуманитарной культурами дополняются противоречиями внутри самой науки. Наука не способна дать исчерпывающих ответов, она решает частные вопросы, создавая концепции, наилучшим образом объясняющие явления действительности, но создание таких теорий не представляет собой простого накопления знаний. Это более сложный процесс, включающий в себя как эволюционное поступательное развитие, так и «научные революции», когда пересмотру подвергаются даже наиболее фундаментальные основы научного знания. И новые теории строятся уже на совершенно иной основе.

Кроме того, противоречия содержит сам способ познания, составляющий сущность науки: природа едина и целостна, а наука разделена на самостоятельные дисциплины. Объекты действительности – это целостные сложные образования, наука абстрагирует некоторые из них, принимаемые за наиболее важные, изолируя их от других аспектов того же явления. В настоящее время этот метод, как и метод сведения явления к простейшим элементам, во многих дисциплинах признается ограниченно применимым, но проблема состоит в том, что вся современная наука построена на их основе.

С ростом отчуждения личности в капиталистическом обществе оживились разные формы культурного нигилизма, представители которого отрицают понятие культуры как фиктивное и абсурдное измышление. Популярность в кругах радикально настроенной интеллигенции и молодёжи получили теории «контркультуры», противопоставляемой господствующей буржуазной культуре.

Именно Чарльз Сноу увидел самодостаточность этих двух культур, но к счастью проблема двух культур не перешла к стадии антагонистических противоречий, т. к. вместо разрыва, два компонента сошлись на новом качественном уровне – выработка общенаучных методов познания, общей методологии, интеграция наук. Эти два компонента взаимно дополняют и обогащают друг друга, они позволили выработать универсальные подходы для решения любых проблем.

Концепции естествознания постоянно меняются, это зависит от научных открытий, достижений (но они должны быть достаточно важны, чтобы можно было пересматривать основы науки).

В середине нашего века Чарльз П. Сноу сформулировал проблему, которая и сегодня не потеряла своей актуальности – об увеличивающемся разрыве между культурой естественнонаучной и гуманитарной. Он утверждал, что между традиционной гуманитарной культурой европейского Запада и новой, так называемой «научной культурой», производной от научно-технического прогресса ХХ века, с каждым годом растет взаимное непонимание, чреватое серьезными социальными конфликтами. Объяснить это можно тем, что научно-техническая культура человечества, развиваясь аддитивно, то есть прибавляя новые знания к уже достигнутым предшествующими поколениями, принципиально отлична от культуры гуманитарной, связанной не с изучением закономерностей окружающего нас объективного, физического мира, но с исследованием различных аспектов и различных проявлений «жизни человеческого духа» (К.С. Станиславский). Сегодня, спустя почти сорок лет после знаменитой лекции Ч.П. Сноу «Две культуры и научная революция», прочитанной в Кембриджском университете, поставленная им проблема стала неизмеримо более актуальной.

Действительно, на исходе ХХ века человечество знает и умеет значительно больше, чем может осмысленно использовать. Оно все больше напоминает несмышленого ребенка, владеющего опасными для него самого игрушками. В этой связи возникла проблема, никогда ранее не стоявшая перед человечеством – противоречие между его глобально-космическим могуществом и эгоистически-местечковым мышлением.

Заключение

Как известно, приходя в этот мир, человек являет собой лишь потенциальную возможность стать разумным, гуманистически мыслящим существом, включенным в контекст культуры своего сообщества. Становление личности всякий раз начинается с нуля, с усвоения духовного опыта предшествующих поколений, который запечатлен в произведениях искусства, в религиозной культуре и в гуманитарном научном знании. Именно эти три сферы духовной жизни и решают главным образом важнейшую в человеческом бытии задачу – объясняют человеку смысл и назначение его существования в этом мире. Так что проблема «двух культур», сформулированная Ч. Сноу, сегодня все более настоятельно склоняется к приоритету духовной, гуманитарной культуры.

Однако эта мысль все еще остается чуждой для многих наших современников, находящихся у управленческого руля, то есть распределяющих общественные ресурсы. Для некоторых из них наука вообще вне признаваемых ими приоритетов, для других – в частности, некоторых представителей точных и естественных наук – таким же неприоритетным делом являются науки, изучающие человека и человеческие сообщества.

Последнее заблуждение особенно прискорбно, оно возвращает нас к давней и уже тогда представлявшейся для разумных людей бессмысленной дискуссии о «физиках и лириках», о якобы законном приоритете в эпоху научно-технического прогресса знания о мире над знанием о человеке. Сегодня подобная дилемма выглядит уже совсем странной. Но между тем и в современном научном сообществе (обычно при разделе скудного общественного пирога) раздаются голоса о том, что в наше экономически непростое время нужно отдавать приоритет наукам естественным и точным перед науками гуманитарными и общественными.

Между тем при внимательном взгляде на проблему само разделение наук на гуманитарные, изучающие человека во всех его проявлениях, и естественные, исследующие мир физических реальностей, сегодня выглядит уже не вполне актуальным.

Хотелось бы надеяться, что на пороге третьего тысячелетия конфликт двух культур, сформулированный Ч.П. Сноу, постепенно будет утрачивать свою актуальность и в сфере научного сознания, и в сфере повседневной научной жизни.

Литература

1. Кимелев Ю.А., Полякова Н.Л. Социологические теории модерна, радикализированного модерна и постмодерна: Науч.-аналит. обзор / РАН. ИНИОН. – М.: ИНИОН, 1996. – 66 с.

2. Можейко М.А. Становление теории нелинейных динамик в современной культуре: сравнительный анализ синергетической и постмодернистской парадигмы. – Минск: 1999.

3. Илья Ильин. ПОСТМОДЕРНИЗМ от истоков до конца столетия: эволюция научного мифа. Москва: Интрада. 1998.

4. Скоропанова И.С. Русская постмодернистская литература. – Москва: Флинта, 1999.

5. Алейник Р.М. Образ человека во французской постмодернистской литературе // Спектр антропологических учений. М.: ИФ РАН, 2006, с. 199–214

6. Большая Советская Энциклопедия. т. 16,18. – М: Просвещение. – 1982 г.

7. Интернет-ресурс: независимая энциклопедия-словарь «Википедия» (www.vikipedia.ru).

Прадеду Пушкина, «арапу» Ганнибалу. Большое значение имели поездки на Запад и для многих выдающихся представителей нашей культуры XVIII века. При этом, в большинстве случаев, овладение европейской культурой не стирало с их облика национально-русские черты, а, наоборот, сопровождалось обострением национального самосознания, нарастанием любви к родине, патриотических стремлений. Развитие школы, ...

Периода культурно – исторического развития, что в свою очередь порождает утрату внутренней целостности личности. Феномен двойничества в культуре Серебряного века является одним из аспектов культурного сознания эпохи. Нужно сказать, что проследив эволюцию мотива двойничества в творчестве Сергея Есенина, мы на конкретном примере подтвердили тот факт, что феномен двойничества в культуре Серебряного...

Тем, кому больше всего нужна помощь, то есть детям. Приведенные выше примеры последователей модернизма ярко показывают наличие кризиса в культурологии. Несмотря на то, что, конечно, в культуре XX века никуда не исчезли и традиционные направления в философии, искусстве,отход от реализма в мир фантазий – такова основная идея среди большинства творческих людей нашего времени. 2. Политизация...

Т.Г. Плеханова

Жизнь английскою общества, представленная Ч.П. Сноу на протяжении почти сорока лет в его серии «Чужие и братья», раскрывается через личность рассказчика Льюиса Элиота. Элиот выражает научные и политические взгляды многих представителей своего поколения. Наблюдая или принимая участие в социально важных событиях, он имеет возможность проанализировать деятельность той или иной социальной группы или корпораций. Отношения «человек-общество» показаны писателем как отношения «человек-институт», где он служит. В современном капиталистическом обществе человек является частичкой сложной государственной машины. Реалистически исследуя структуру административного аппарата, Ч.П. Сноу изображает индивида как «человека корпорации». Из этого вытекают и особенности романа Сноу, романа политических интриг, карьеры, романа о борьбе за власть, о структуре общества.

Большое количество работ английских и американских литературоведов посвящено деятельности Ч.П. Сноу как писателя и критика. Но в англо-американской литературе нет единого мнения о творчестве этого писателя, как нет и определения его метода. Чаще всего Ч. Сноу сопоставляется с писателями Викторианской эпохи, что само по себе говорит о нем как о продолжателе основных традиций критического реализма в английском романе. Сноу называют Троллопом XX в.; проза писателя сравнивается с прозой Теккерея, Джордж Элиот. У. Купер рассматривает цикл «Чужие и братья» как реалистическое исследование «индивидуального характера, влияющее на общество и реагирующее на него». По мнению американского критика Р. Рабиновича, психологические мотивации в романах Сноу совпадают с методом психологической характеристики романистов-викторианцев, т. е. определенный герой может преследовать только те цели, которые он сознательно выбирает. Так, согласно Рабиновичу, Ч.П. Сноу отвергает главенствующую роль подсознания в мотивациях поведения героя. Сам писатель заявляет о своем отрицательном отношении к принципам построения сюжета и характеров, свойственным литературе потока сознания, открыто противопоставляет своё творчество модернистской литературе.

Такая позиция Сноу вызывает осуждение со стороны ряда критиков, упрекающих писателя в «приземленности», натурализме.

Д.Дж. Энрайт называет Ч. Сноу «аккуратным и преданным историком британского эстеблишмента», а его метод определяет как натуралистический. Р.Дж. Дэвис видит натурализм писательской манеры в том, что «для него каждый индивид наделен неизменным темпераментом, который он должен проявить наилучшим образом».

В противовес критикам, отзывающимся неопределенно или отрицательно о реализме Ч.П. Сноу, М. Брэдбери заявляет, что существует немного современных писателей, которые могли бы заставить читателя так глубоко. почувствовать современность, критик высоко оценивает понимание жизни Ч.П. Сноу, убедительную связь «между взлетами и падениями Элиота и взлетами и падениями определенного взгляда на жизнь».

В своем творчестве писатель отражает каждодневную реальность; социально-политическая канва его романов чрезвычайно насыщена: семьи, города, изменения в политике. Дж. Уэйтман, анализируя романы цикла, отмечает, что мир Ч.П. Сноу - это взаимоотношения людей на общественной арене, где «жизнь представляет собой серию маневров, союзов и соперничества».

Английский критик А. Кеттл считает, что реалистическое отражение действительности, знание политической кухни, тщательный анализ конфликта между тщеславными устремлениями и совестью составляют квинтэссенцию творчества писателя.

Острый интерес к творчеству Ч. Сноу объясняется тем, что его проза в хорошем смысле обладает, качествами социального документа, ибо в своих романах он обращается к социальной действительности, не забывая о психологической достоверности героев и сюжетных ситуаций.

В литературе о Ч. Сноу своеобразию всего цикла не уделялось столь глубокого внимания как жанровой характеристике отдельных романов. Некоторые критики рассматривают цикл «Чужие и братья» как простую последовательность романов, объединенных названием. Для других это произведение, наследующее историю, в котором сжатие или расширение его границ полностью зависят от авторского желания.

Р.К. Моррис, например, не считает «Чужие и братья» эпическим циклом, утверждая, что «этот цикл охватывает один и тот же роман». Ф. Карл определяет цикл Ч. Сноу как «хронологически прямое повествование». Критик, видимо, опускает тот факт, что Ч. Сноу исследует жизнь своих героев и ретроспективно, например, в романе «Пора надежд». Льюис Элиот, будучи уже взрослым человеком, возвращается к событиям юности. Используется синхронный и диахронный принцип повествования. Каждый последующий роман не является прямым продолжением предыдущего.

Характеризуя цикл «Чужие и братья», У. Купер подчеркивает, что он отличен от хроники. «Чужие и братья» раскрывают психологию индивидуума и в то же время «исследуют психологическую и моральную структуру общества нашего времени». У. Купер единственный кто отметил социальную основу цикла.

Лишь в трех из одиннадцати, романов цикла - «Пора надежд», «Возвращение домой», «Последнее» - Льюис Элиот является главным, героем, и именно в этих романах внутреннего переживания прослеживается эволюция его характера. В остальных восьми романах Элиот выступает как сдержанный наблюдатель, рассказчик.

В романах Ч. Сноу постоянно поднимается проблема ответственности человека. И. Анисимов и Н. Дьяконова придерживаются того мнения, что каждый роман серии - это роман ответственности, в котором человек нашего времени должен иметь возможность встретиться лицом к лицу с катастрофой и выйти из нее победителем.

Роман «испытания и личной ответственности» в какой-то мере соответствует, но они не могут полностью совпадать. Что касается романа «испытания и личной ответственности», то здесь используется критическая, очень часто катастрофическая ситуация, в которую попадает герой. Главный герой такого романа пропускает мир через себя, воспринимает его обнаженными нервами. Он скрупулезно анализирует свою жизнь перед катастрофой, принимая всю меру ответственности на себя.

В романах Ч. Сноу нет катастрофического столкновения, изменяющего внутренний мир человека. Удары судьбы только закаляют его героев. Таким образом, если не сужать рамки романа личной ответственностью, то можно отнести романы цикла «Чужие и братья» к этому жанру.

В отечественном литературоведении творчество Ч. Сноу определяется как критический реализм в английской литературе XX в. Подчеркивается глубокий историзм его метода, являющийся составной частью идейно-художественной системы.

Рассматривая жанровую форму отдельных романов цикла «Чужие и братья», необходимо принять во внимание все упомянутые выше теории, ибо в цикле нет сплава жанровых характеристик, но есть аспекты жизни, отраженные в том или ином романе, имеющем свои жанровые особенности.

Одним из романов цикла, наиболее полно раскрывающим механизм политической власти современной Англии, воздействие крупных промышленных корпораций на политический курс страны, является роман «Коридоры власти» (1964). Он может быть отнесен к жанру политического романа, ибо иллюстрирует взаимодействие «закрытой и открытой» политики в Англии. В «Коридорах власти» слышно эхо военных действий на Суэце, его отражение в государственных департаментах и аристократических гостиных.

Г.В. Аникин считает роман «Коридоры власти» романом «дела». С одной стороны, в каждой книге цикла. «Чужие и братья» как основа сюжета есть какое-либо «дело», важное для жизни героя или страны, колледжа или правительства. Но, с другой стороны, данное определение сужает, рамки психологического исследований человека и его окружения.

Роман «Коридоры власти» - явление сложное, которое объединяет в себе жанровые особенности политического, психологического романа, романов «дела», «карьеры», «испытания и личной ответственности». В нем доминирует социально-политическое начало; политика является главным действующим лицом, объединяющим все сюжетные линии произведения; основное внимание концентрируется на различных аспектах социальной жизни людей. Писатель через рассказчика Льюиса Элиота проводит тщательное исследование политической кухни страны. Он создает многообразный социальный неон, рисует хитросплетения политических маневров, показывает приемы и методы достижения определенными группами состоятельных людей поставленных целей на политической арене, исследует механизм политической власти, раскрывает все секреты закулисной игры.

Писатель приходит к выводу, что существует некое понятие буржуазной демократии в государственной машине страны. Служащие, будучи знатоками своего дела, являются не просто пешками в политической борьбе, а представляют собой самостоятельные, активные части политического механизма. Тем не менее объективно представленная автором политическая машина Англии сводит до минимума само понятие буржуазной демократии. В самом деле, фактические властители страны используют профессиональных политиков только как инструмент в борьбе за власть. Государственный, аппарат является прочным компонентом исполнительной власти, где политические взгляды министров не особенно изменяет положение в департаменте. Автор показывает, что партийная принадлежность приходящих и уходящих политиков имеет меньшее значение, чем знание всех винтиков административной машины постоянного состава Уайтхолла. Уайтхолл - твердыня, символ государственной буржуазной машины - в отличие от утлого суденышка политической фортуны правительства не зависит от прихода к власти различных партий.

Ч.П. Сноу тщательно исследует действие социальной среды. Динамика романа как части цикла «Чужие и братья» заключается в ярком описании процесса создания политического курса страны в палате общин, в аристократических семьях и государственных учреждениях, где в роли катализатора выступают деньги, покровительство и давление сверху.

Главный герой романа Роджер Куэйф вхож в высшее общество, и тем не менее кастовые границы не позволяют ему, сыну инженера, быть на равных в кругу аристократов. Для общества Дианы Скидмоур Куэйф - выскочка, женившийся на дочери графа.

В романе «Коридоры власти» Ч.П. Сноу развивает теорию стратификации. Каждый слой общества живет своей замкнутой жизнью, куда вход аутсайдерам воспрещен. Причем изменение своей социальной принадлежности невозможно в силу объективных причин. Аристократия не способна понять устремлений и мотивов поведения Куэйфа в силу веками воспитываемой избранности, а Куэйф не может понять психологии аристократии в силу принадлежности к другому кругу. И в этом столкновении выигрывает сильный. Когда Куэйф отказывается проводить диктуемую ему политику и осмеливается настаивать на сокращении гонки вооружения, аристократическое лобби отворачивается от него как от игрока, нарушившего незыблемые правила игры.

Ч.П. Сноу показывает, что английская аристократия, веками стоявшая у кормила власти, привыкла диктовать свою волю и продолжает верить в свою силу на политической арене. Но в середине XX в. от былого могущества осталась только иллюзия. Промышленник Лафкин, владеющий миллионами, имеет большее влияние на политический курс, чем потомственный аристократ.

В романе находит отражение господствующая да Западе социальная теория технократического превосходства, согласно которой руководить обществом должен штат технократов, призванный заменить традиционную демократию. Ученые в романе Ч. Сноу требуют проведения умеренного политического курса на том основании, что они понимают несостоятельность Англии как ядерной супердержавы и реально представляют последствия термоядерной войны.

Как писатель, прекрасно разбирающийся в социальном механизме страны, Ч.П. Сноу приходит к выводу, что новая технократия не имеет абсолютной власти. Ученые обладают лишь мнимой властью «независимых» специалистов. Их умеренный политический курс не находит поддержки у индустриальных боссов, придерживающихся политики больших штормов, которая приносит им баснословные доходы.

Более или менее влияя на политику, научный аппарат остается узким кругом ученых, не имеющих широких связей с массами. Воздействие их на общественное мнение в конечном счете оказывается очень скромным по сравнению с реакционной пропагандой. Так, ученые Гетлиф и Льюк вынуждены тщетно отстаивать идею уменьшения производства ядерного оружия. В то же время к услугам Бродзинского, поддерживающего крайних правых, весь пропагандистский аппарат имущих классов. На большом материале Ч.П. Сноу доказывает, что английские физики, мечтающие о политической независимости, вынуждены подчиняться военно-промышленному комплексу, ибо в противном случае им не позволят даже высказать свою точку зрения, не говоря уже о косвенном участии в разработке политического курса страны.

Большое место в романе автор отводит роли парламентских заднескамеечников и высших государственных чиновников в политике Англии. Парламентские заднескамеечники, имея минимум влияния, являются преданными слугами своего босса. Вначале они приветствуют Куэйфа как восходящую звезду и голосуют против него, когда он больше не устраивает их хозяев. Но несмотря на полную зависимость, депутаты представляют значительную силу, с которой вынужден считаться не только Куэйф, но и всякий политический деятель.

Высшие государственные чиновники, действительно располагающие исполнительной властью, не заблуждаются относительно истинных хозяев Англии. Так, Роуз и Осбалдинстон передают промышленнику Лафкину огромные заказы, а он, в свою очередь, упрочивает их положение в Уайтхолле. По мнению автора, служащие преувеличивают свои возможности на политической арене. Это возвышение собственной значимости имеет под собой реальную основу: роузы и осбалдинстоны видят все подводные камни делопроизводства, умеют найти обходные пути и поэтому являются незаменимыми помощниками министров. Они составляют доклады, ведут переговоры с другими министерствами, без их помощи практически ни один политический деятель не сможет разобраться в потоке приказов, предложений. А без административной иерархии не может быть реализации политической власти.

Вымуштрованный персонал подчиняется распоряжениям сверху, забывая о своем собственном мнении или в лучшем случае оставляя его при себе. Писатель приходит к выводу, что государственный, аппарат представляет огромную силу. Однако его служащие являются только исполнителями, подчиняясь в первую очередь власти денежного мешка. Шаг за шагом Ч.П. Сноу открывает читателю истинное положение большого бизнеса на политической арене. Предпочитая держаться в тени, бизнесмены забирают все нити управления государством в свои руки. И хотя на первый взгляд кажется, что в правительстве идет борьба мнений и идей, на самом деле это борьба капиталов, стоящих за этими идеями.

Политические сделки, откровенный подкуп путем передачи выгодных контрактов увеличивают капитал лафкиных. Промышленник Лафкин не бывает озабочен несовпадением интересов государства и своей фирмы. Он поддерживает государственных деятелей, способных увеличить его капитал, поклоняясь только золотому тельцу. Когда Куэйф вынужден выйти в отставку, лорд Лафкин пристраивает его в два-три правления компаний. И это не только плата за былые заслуги, но и выгодное помещение капитала, ибо политический деятель, зная секреты государства, принесет несомненную пользу советами своему хозяину.

Роман «Коридоры власти» представляет почти документальное повествование о «закрытой» политике Англии. Основным достоинством книги является, непредвзятое, правдивое исследование социально-политической среды на основе анализа политической иерархий. Автор и герой-рассказчик Льюис Элиот рассматривают закулисные политические сделки как нечто обычное, то, что нельзя изменить или улучшить. Заканчивая повествование отставкой главного героя, Ч.П. Сноу высказывает мнение, что один человек, даже такой умный и хитрый, как Куэйф, не может остановить эскалацию войны, потому что сама система начинает оказывать сопротивление. Автор тем не менее избегает трактовать ее как ошибочную. Будучи конформистом, Ч.П. Сноу принимает капиталистическое общество таким, какое оно есть. Конформистская тенденция проявляется также в выборе героя и в половинчатых решениях наиболее важных проблем.

Куэйф отличается от других политиков трезвой, реалистической оценкой политического положения в стране. Тем не менее Роджер Куэйф далек от политического радикализма; он социальный карьерист, причем он хочет не только располагать властью, но и занять «первое место» на социальной лестнице.

Ч.П. Сноу является одним из немногих писателей, глубоко знающих систему английских политических институтов. Он открыл новые социальные пласты для английского, романа - неизвестный, беспрецедентный мир новой технократии и бюрократии; он пролил свет на секреты британской политики и механизм политических комбинаций. Писатель сумел донести до читателя достоверность климата политической борьбы, где крупные промышленники, на службе у которых состоят ученые и которых поддерживает государственная машина, всегда выигрывают.

Хотя Ч.П. Сноу не пришел к радикальным выводам и заключениям и ему явно не хватает сатирических красок для изображения политических кругов, в его произведении нет представителей народа, нет анализа историко-экономических основ политической деятельности, однако, будучи писателем-реалистом, он не польстил политическим институтам Англии, объективно исследовал социальную среду, правдиво отобразил формы и методы политической борьбы, обнажил закулисные связи крупного капитала с государственной машиной и их влияние на политику страны.

Рассмотренная нами книга «Коридоры власти» относится к романам «наблюдения». В заключительном романе «Последнее» (1970) Ч. Сноу вновь обращается к личности Льюиса Элиота. Герой-рассказчик представляет научные и политические идеи определенного круга интеллигенции своего поколения. И в том, что Элиот оказывается в гуще важных социально-политических событий как наблюдатель или как непосредственный участник, проявляется желание писателя в конечном счете пересоздать общественную жизнь Англии середины XX в.

Уже первое прочтение заключительного романа оставляет у читателя чувство неудовлетворенности. Динамика романа «Коридоры власти», его композиционная уравновешенность, великолепное знание предмета писателем спасают его от самопародии, элементы которой явственно проступают в романе «Последнее». Тем не менее в заключительном романе серии мы узнаем мастерский рисунок художественных образов, присущий Сноу - истинному писателю-реалисту. Само название романа «Последнее» предполагает финальное разрешение основных проблем, всей серии «Чужие и братья», подведение итогов за столь длительный период жизни героя-рассказчика.

Романы цикла «Чужие и братья» поднимают и разрешают ряд важнейших проблем: общая, унаследованная от критического реализма XIX в. проблема героя, «нового человека» в государстве благоденствия, моральные и этические проблемы, которые ставит жизнь и сам человек перед собой. Одной из кардинальных проблем цикла, нашедших отражение в романах «Коридоры власти» и «Последнее», является отношение человека к власти, круг этических вопросов, связанных с обладанием властью.

Художественно пересоздавая современное капиталистическое общество Англии своего времени, Ч. Сноу выступает одновременно и историком, знатоком нравов, быта той среды, которую он описывает. Аналитичность, критический подход к изображаемому явлению действительности остаются в романе «Последнее» неотъемлемыми атрибутами писательской манеры Ч. Сноу. Следует отметить, что все центральные проблемы романа решаются с точки зрения героя-рассказчика, вплотную подошедшего к преклонному возрасту, и биолого-психологический фактор имеет важное значение для общей тональности произведения. На фоне психологической проблемы старения Льюис Элиот поднимает такую интересную социальную проблему, как отношения отцов и детей.

Проблема старения, смерти не нова в английской литературе. Отчетливо звучит она в романе Г. Грина «Путешествие с тетушкой», она же стоит в центре романа «Последнее». Причем эта проблема рассматривается писателем в нескольких аспектах: в биолого-психологическом, моральном и социальном.

С одной стороны, это страх небытия и жажда прожить все, отмеренное человеку. А о приближающемся неизбежном часе герою напоминает смерть друзей. И здесь же присущая человеку надежда на неоконченность, возможность продолжения жизни. В романе звучит нота, что это книга не последняя, что лучшая будет впереди. И поэтому Элиот не принимает и не понимает попытку самоубийства своего менее рационального, менее логичного тестя. Он считает преступлением прерывать столь ценную ниточку - жизнь. В романе возникает еще одна проблема, связанная со старостью героя, проблема одиночества, углубленности в себя. В книге «Последнее» нашел отражение тезис Ч. Сноу, заключенный в самом названии цикла «Чужие и братья»: «...индивидуальное существование каждого из нас трагично», все люди в личной жизни бесконечно одиноки. Элиот чувствует, что ни своей жене, ни детям он не может открыть своих мыслей о беспомощности перед лицом смерти.

С другой стороны, это моральная ответственность за воспитание молодого поколения, желание понять и помочь, постичь ценности и противоречия молодежи. Таким образом, с проблемой старости смыкается проблема отцов и детей. Элиот замечает, что попытку самоубийства тестя понимает и оправдывает не он, а его сын Чарльз, который думает так же, как и дед: если ты уже ничего не сможешь сделать в жизни, то лучше уйти из нее, никого не обременяя. Получается, что внуки и деды лучше понимают друг друга, чем отцы и дети.

В семье Льюиса Элиота двое детей, постоянно бывают молодые родственники. Герой-рассказчик стремится доказать, что он не похож на остальных представителей старшего поколения, которые брюзжат и во всем обвиняют молодежь. Наоборот, Элиот делает попытку проникнуть в мир молодых людей, с которыми он сталкивается. Но попытка остается попыткой, а не пониманием, что обусловлено не совсем осознанным нежеланием разобраться в сложных перипетиях до конца, стремлением оградить себя от волнений: Ч. Сноу пытается показать открытость опыта Льюиса Элиота, его не утраченную, скорее обновленную возможность познавать и, что более важно, - изменяться. Но герой-рассказчик остается статичным, оживая только в отдельные моменты. К Элиоту возвращается его былая энергия в конфликтных ситуациях, которыми роман не изобилует. Он становится активным, когда, например, выступает как посредник, защищая своих детей. Не изменились его принципы поведения, не оказала на него влияния и социальная борьба в Англии середины 60-х гг.

Ч. Сноу показывает отношения между -отцами и детьми как проблему семейную, как непонимание между Элиотом и его сыном Чарльзом. А с другой стороны, Чарльз не одинок, вокруг него целая группа молодых людей. И недовольным и непонимающим является не только Льюис Элиот, но и его жена Маргарет и его старые друзья. Проблема перерастает рамки семейной коллизии; можно говорить о ней как о явлении общем, широко распространенном. Проблема отцов и детей носит не только психологический, но и социальный характер. Однако Ч. Сноу делает основной упор на психологическое, оставляя социальное за рамками романа.

Льюису Элиоту непонятно, что для молодого поколения тщеславные устремления не суть жизни, что оно пресыщено успехом и властью отцов. Пока самоуверенные промышленники, ученые, администраторы добивались того, чтобы чувствовать себя, как дома в палате лордов, дети вырастали в одиночестве, познавая контрасты между обеспеченной жизнью и несправедливостью, которую они видели вокруг. И над всем этим торжествовали их отцы. Льюис Элиот подчеркивает, что он старается понять молодежь, но ему это не удается. Тем более что, пытаясь проанализировать причины разрыва поколений, он выделяет элиту молодежи, и поэтому проблема теряет широкое социальное звучание.

В романе «Последнее» отчетливо, проявляются конформистские взгляды Ч. Сноу. Льюис Элиот отказывается от поста министра в большей степени от сознания бессилия, невозможности изменить существующее положение вещей. Писатель признается, что Льюис Элиот может быть недовольным социальной действительностью, но он не может бороться против системы, взрастившей его, по сути дела против своего же места под солнцем. А других, истинных борцов романист не видит, оставляет их за кадром. Он не включает народ в число борющихся и побеждающих.

Обращаясь к теме отцов и детей, Ч. Сноу, как уже говорилось, сосредотачивает внимание больше на психологической, чем социальной стороне проблемы. Здесь не затрагиваются глубокие социальные корни молодежного бунта 60-х гг., в основе которого лежало недовольство действиями правительства, ростом цен, безработицей, милитаризацией страны. Писатель выделяет только элиту молодежи, детей ученых, администраторов, бизнесменов. И для этой кучки людей социальный молодежный бунт не более, чем буря в стакане воды, повод выразить свое отрицание морали. Ч. Сноу считает, что молодежные выступления - это болезнь роста и века, когда все чем-либо недовольны. Он понимает эту проблему как неизменную этическую трудность в биологической смене поколений. Таким образом, глубокая и серьезная проблема отцов и детей остается до конца неразрешенной.

Заключительный роман серии суммирует проблемы цикла, не разрешая их, и завершает эпический цикл на новом этапе. «Последнее» - несомненно реалистический роман. Это роман социально-психологический, в котором психологический элемент доминирует над социальным, что свойственно ранним романам Ч. Сноу. Если в раннем романе «Время надежд». социологизм присутствует в сглаженной форме, так как в нем стояла проблема предыстории героя-рассказчика Льюиса Элиота, то усиление психологического элемента в романе «Последнее» связано с общей усталостью тона.

В романе «Последнее» утрата остроты критицизма объясняется не столько конформистскими взглядами писателя, сколько сознанием объективной невозможности разрешить проблемы, поставленные в романе.

Л-ра: Идейно-художественные принципы в зарубежной литературе ХІХ-ХХ веков. – Воронеж, 1977. – 62-75.