«Воспоминания об о. Александре Шмемане»

⁰

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Сергей Александрович Шмеман (Серж Шмеман , фр. Serge Schmemann ; род. 12 апреля 1945, Кламар) - американский писатель и журналист, редактор International Herald Tribune . Ранее - корреспондент Associated Press , директор бюро и редактор New York Times . Лауреат Пулитцеровской премии () и премии «Эмми » (2003). Сын Александра Шмемана и правнук Николая Шмемана .

Биография

Впервые посетил родину своих предков в 1980 году, в качестве корреспондента Associated Press. Только 10 лет спустя, в 1990 году, советские власти позволили ему посетить свою родовую деревню в Калужской области . Его размышления над судьбой этой деревни послужили основой для мемуаров, опубликованных в 1997 году. Основал церковную библиотеку храма св. Екатерины в Москве. В 2000-е годы был председателем Отдела коммуникаций Православной церкви в Америке .

Будучи корреспондентом и редактором The New York Times , в 1991 году получил Пулитцеровскую премию за освещение темы объединения Германии . Впоследствии также написал книгу на эту тему. 12 сентября 2001 года газета New York Times опубликовала на первой странице статью Сергея Шмемана о террористических актах 11 сентября . В 2003 году стал лауреатом Новостной и документальной премии «Эмми» за сценарий к документальному фильму Discovery Channel Mortal Enemies .

Личная жизнь

Книги

Schmemann Serge. When the Wall Came Down: The Berlin Wall and the Fall of Soviet Communism. - Kingfisher, 2007. - ISBN 978-0-7534-6153-2 .
Schmemann Serge. Echoes of a Native Land: Two Centuries of a Russian Village. - Vintage, 1999. - ISBN 978-0-679-75707-8 .

Напишите отзыв о статье "Шмеман, Сергей Александрович"

Примечания

Ссылки

на сайте The New York Times

Отрывок, характеризующий Шмеман, Сергей Александрович

– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu"on ne peut apaiser qu"avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J"avais d"autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d"autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.

Сергей Александрович Шмеман

Одно из самых ярких моих воспоминаний об отце связано с тем, как я, еще мальчишкой, сопровождал его на радиостанцию «Свобода». Тогда, в 1950е, она называлась Радио «Освобождение» и была органом вещания «Американского комитета по освобождению народов России». Русские же нью-йоркцы называли ее просто «комитет», поэтому и отец мой продолжал именовать ее так все тридцать лет, что вел на ней передачи. Мы жили неподалеку от «Свободы», но это был совсем другой Нью-Йорк. Радиостудия помещалась на последнем этаже старого офисного здания в самом сердце Манхэттена - в шумном, оживленном районе, где евреи-хасиды занимались алмазным бизнесом.

Даже простой поход туда становился для меня приключением. Мы обитали в «верхнем городе», в академическом «гетто» вокруг Колумбийского университета, где находятся протестантская и иудаистская семинарии, прославленная музыкальная школа «Джулиард» и Риверсайдская церковь с ее грандиозной колокольней - не только самой высокой в США, но и обладающей самым большим в мире колоколом. В созвездии таких выдающихся учреждений бедная и маленькая Свято-Владимирская православная семинария была едва заметна. В ней насчитывалось около пятнадцати студентов, трое из которых поначалу жили с нами в нашей квартире; другую квартиру занимали часовня и библиотека.

Наша семья перебралась туда из Франции в 1951 году, когда папу - отца Александра Шмемана, которому было тогда всего-навсего двадцать девять лет, - пригласили преподавать в Свято-Владимирской семинарии. Вскоре после этого, 1 марта 1953 года (в тот самый день, когда Сталина постиг смертельный удар), открыло свое вещание Радио «Свобода», и мой отец оказался среди первых внештатных его сотрудников. С ним работали Борис Шуб, один из организаторов радиопередач, сын выдающегося меньшевистского деятеля Давида Шуба, и Роман Гуль, который был редактором на «Свободе» и одновременно возглавлял толстый «Новый журнал».

Приключения начинались, как только мы выходили из метро и ныряли в глубокие ущелья «среднего города» с его толчеей на тротуарах, вечными дорожными пробками, оживленными уличными беседами и ароматом от ларьков с хот-догами. Все это было так не похоже на наш академический оазис в «верхнем городе» и так по-ньюйоркски! Пробег через городской центр часто включал в себя поедание хот-догов прямо на улице и посещение одного-двух книжных магазинов.

На папе всегда была черная рубашка с белой вставкой в воротнике - униформа всего американского духовенства, что вызывало особое уважение к нему в стране, которая была тогда, да и по сей день остается страной верующих. «Привет, отец!», «Доброе утро, отец!», «Как дела, отец?» - мог неожиданно произнести первый встречный, и папе это было по душе. Он любил улицы, жизненный напор, музыку, огни, ритмы Нью-Йорка. Ежегодной традицией была прогулка в Рокфеллерцентр, где мы любовались громадной рождественской елкой, а еженедельным ритуалом, неотделимым от похода на Радио «Свобода», - покупка французских книг и журналов в «Librairie de France» неподалеку оттуда.

Папа любил Нью-Йорк и Америку со всем пылом новообращенного - так же, как любил он дикую природу Северного Квебека, где мы проводили лето и где вместо небоскребов были березы и сосны, а вместо запруженных рек Нью-Йорка - прозрачные воды Лабельского озера. Это была любовь к жизни, которая распространялась на всех вокруг, так что простая прогулка или еда в забегаловке становились событием. Главным же праздником была, конечно, церковь. Мне часто задавали вопрос: то, что отец наш был священником, означало ли для нас обязанность ходить в церковь? Я отвечал: нет, но мы имели такого отца, как отец Александр, и нам самим хотелось туда идти.

Обшарпанные и битком набитые кабинеты радиостанции «Свобода» были совершенно отдельным миром: голоса, вещавшие на разных языках, - языки бескрайней cоветской империи смешивались, казалось, с густым сигаретным дымом и носились над хаосом бумаг, телефонов, пленок с записями и переполненных пепельниц. «Здравствуйте, отец Александр!» - уже по-русски звучали приветствия.

Вскоре он оказывался в звукоизолированной студии за огромным микрофоном, и я ждал, что из динамика в аппаратной вотвот раздастся его густой русский баритон - совсем не такой голос, каким он всегда говорил по-английски, но куда более родной. В его выступлениях были элементы и лекции, и проповеди, но больше всего, как отметил Джин Сосин, бессменный главный редактор Радио «Свобода», это напоминало разговор с близким другом, хотя он и не имел тогда никакого представления о своих слушателях.

Его беседы были больше, чем просто дружеские, - это были беседы с русскими собратьями. Папа постоянно говорил о том, чтобы поехать в Россию, но сделать это ему так и не удалось. И, несмотря на это, он оставался русским до глубины души - так, как это удавалось очень немногим из обширной и блестящей эмигрантской среды.

Он родился в 1921 году в Эстонии, куда родители его попали после Гражданской войны. Папин дед, Николай Эдуардович Шмеман, был сенатором и членом Государственного Совета, а отец, Дмитрий Николаевич Шмеман, cражался в Первую мировую и в Гражданскую как офицер Семеновского лейбгвардии полка. Позже семья переехала в Белград, а затем, когда папа был еще малолетним, - в Париж. После обучения в Кадетском корпусе, созданном силами русской эмиграции, и французском лицее он поступил в парижский Свято-Сергиевский богословский институт (1940), где его наставниками были величайшие богословы той эпохи - А. В. Карташев, В. В. Зеньковский, архимандрит Киприан (Керн), отец Николай Афанасьев, отец Сергий Булгаков.

Для многих эмигрантов Россия и русские существовали как проекция нашего собственного, эмигрантского мира. Мы молились о «многострадальной и богохранимой стране Российской», ненавидели Сталина и безбожных большевиков, сочувствовали народу, которого воображали во всем подобным нам, хотя и живущим в страхе и лишениях. Когда в 1960е годы оттуда, из-за железного занавеса стали пробиваться первые признаки жизни, мы жадно их отслеживали. Помню, как «Новое Русское слово» - ежедневная газета, выходившая в Нью-Йорке по-русски, объявила о новых пластинках из Советской России и мы собрались, чтобы послушать на скрипучем 78оборотном диске знаменитые военные песни: «Темная ночь», «Эх, дороги», «Через реки, горы и долины», «Человеку - человек». Потом появились потрясающие фильмы о войне - «Баллада о солдате», «Летят журавли», «Иваново детство»; благодаря им мы узнали, сколько же русские выстрадали, и увидели настоящих русских «оттуда».

Папа был частью этого мира и разделял все его радости и скорби. Когда в России наступила «оттепель» 1960-х, он написал серию скриптов (так он называл заготовки для своих радиобесед), объединенных общей мыслью, что русская культура и православная вера не раздавлены, несмотря на все усилия большевиков. Находясь в Нью-Йорке, отец Александр был активным участником Русского студенческого христианского движения в Париже и журнала «Вестник РСХД», который издавал там его давний друг Никита Струве. Он постоянно поддерживал тесные отношения с русской интеллигенцией - в частности, с «Новым журналом», который в те дни издавали М. Карпович и Роман Гуль.

При этом отец Александр всего себя отдавал свидетельству об истине и радости своей веры в Новом Свете. Со временем он стал деканом Свято-Владимирской семинарии, после чего она переехала в чудесный современный кампус за пределами Нью-Йорка. Нагрузка у него была огромная. Кроме руководства семинарией и преподавания в ней, он изо дня в день был занят работой по учреждению Православной Церкви в Америке, постоянно разъезжал с лекциями и проповедями по всему континенту и за его пределами. Но подготовка и распечатка скриптов изо дня в день, из года в год оставались неизменной осью всей жизни моего отца и его миссионерских трудов в Америке.

Мама, Ульяна Сергеевна Осоргина, вспоминала, что тексты для Радио «Свобода» часто составлялись им поздно вечером, накануне записи. И где-то около полуночи они впрыгивали в машину, чтобы отвезти рукописный текст машинистке в соседний город. На следующее утро приходилось забирать отпечатанный текст и возвращаться электричкой на Радио «Освобождение» (в 1959 году переименованное в Радио «Свобода» и переехавшее в более солидное помещение).

«Скрипты эти писались кровью, - вспоминает отец Фома Хопко, зять отца Александра, бывший декан СвятоВладимирской семинарии, который часто останавливался у нас дома в те годы. - Это было неизменной частью его жизни. Он без конца обдумывал, как преподнести понятия „вера“, „молитва Господня“, „русская литература“, постоянно спрашивал: „Как сделать это понятным в советском контексте? Как передать видение, а не просто доктрину?“» Подготовка бесед становилась, по сути, внутренним диалогом двух миров отца Александра - русского и нового, американского мира, который он так горячо принял. Радиопередачи давали ему возможность подняться над обоими мирами и свидетельствовать о них.

Его передачи никогда не были, да и не могли быть, «пропагандой». То были в буквальном смысле беседы с русским человеком, изголодавшимся по духовной пище, и одновременно беседами с самим собой. Он говорил о вечных вопросах и великих истинах, о литературе и культуре, о надежде, но прежде всего, конечно же, о красоте и истинности православной веры. Говорил словами, понятными всем, ибо верил в то, что говорил.

Как сказал К. С. Льюис, который в годы Второй мировой войны сам вел передачи на БиБиСи, «писать по-ученому может каждый болван. Разговорный язык - вот пробный камень. Кто не может облечь в него свою веру, тот или не понимает ее, или сам не верит». Отец Александр и понимал и верил.

Как пишет в своих замечательных воспоминаниях о работе на Радио «Свобода» «Проблески свободы» Джин Сосин, «воскресные беседы были адресованы не только тайно верующим, но и тем, кого не удовлетворяло марксистско-ленинское атеистическое мировоззрение, тем, кто искал духовной поддержки, чтобы заполнить пустоту жизни. Отец Александр одинаково избегал и крикливого пафоса, и нарочитой отстраненности. Он спокойно обсуждал этические и религиозные проблемы, обращаясь к верующим и „сочувствующим“ в СССР». По словам Д. Сосина, «Воскресные беседы» с самого начала стали там одной из самых популярных программ и люди тайком настраивались на «голоса», несмотря на усиленное глушение и всю небезопасность этого занятия.

Я постоянно спрашиваю себя: что сказал бы, что подумал бы отец, если бы находился в России. Мы много говорили с ним об этом после моего назначения корреспондентом «НьюЙорк Таймс» в Москве (в 1980 году). И когда я показывал ему фотографии или говорил с ним о своей работе, его реакция никогда не была в точности такой, как я ожидал. Это всегда был вопрос, начало новой дискуссии.

К счастью, папа дожил до того дня, когда узнал, что Россия, с которой он вел эти дискуссии всю жизнь, услышала его и ответила. Не сосчитать, сколько людей из России говорили мне, как важны были для них эти беседы. В 1970е годы Александр Солженицын в Москве сказал журналистам, что «Воскресные беседы» - это «храм, в котором я молюсь» . То не было односторонним признанием: вспоминаю громадную радость отца, когда по «оттепельной» литературе и особенно по солженицынскому «Ивану Денисовичу» он обнаружил, что великая культура и великая вера России не погибли в огне ГУЛАГа и войны.

Свою знаменитую последнюю работу, «Евхаристию», отец Александр посвятил России. Во введении, написанном за месяц до кончины, он говорит об этой книге так:

«Я писал ее с думой о России, с болью и одновременно радостью о ней. Мы здесь, на свободе, можем рассуждать и думать. Россия живет исповеданием и страданием. И это страдание, эта верность есть дар Божий, благодатная помощь.

И если хоть часть того, что я хочу сказать, дойдет до России и если хоть в чем-то окажется полезной, я буду считать, с благодарностью Богу, дело мое исполненным».

У меня нет сомнений: слушая эти записи, люди скажут, что дело его поистине исполнено.

Из сборника бесед протопресвитера Александра Шмемана «Я верю». Что это значит? О главном в христианстве», переизданного издательством ПСТГУ совместно с издательством ЭКСМО.

Беседы отца Александра Шмемана можно прочесть и прослушать на

Сергей Александрович Шмеман (Серж Шмеман , фр. Serge Schmemann; род. 12 апреля 1945, Кламар) - американский писатель и журналист, редактор International Herald Tribune. Ранее - корреспондент Associated Press, директор бюро и редактор New York Times. Лауреат Пулитцеровской премии (1991) и премии «Эмми» (2003). Сын Александра Шмемана и правнук Николая Шмемана.

Биография

Родился во Франции, в семье православного богослова Александра Шмемана (1921-1983) и Ульяны Осоргиной (род. 1923) - потомке православной святой Иулиании Лазаревской. В 1951 году вместе с семьёй переехал в Нью-Йорк. В 1967 году окончил Гарвардский университет со степенью бакалавра по английскому языку. В 1971 году получил магистерскую степень по славистике в Колумбийском университете.

Впервые посетил родину своих предков в 1980 году, в качестве корреспондента Associated Press. Только 10 лет спустя, в 1990 году, советские власти позволили ему посетить свою родовую деревню в Калужской области. Его размышления над судьбой этой деревни послужили основой для мемуаров, опубликованных в 1997 году. Основал церковную библиотеку храма св. Екатерины в Москве. В 2000-е годы был председателем Отдела коммуникаций Православной церкви в Америке.

Будучи корреспондентом и редактором The New York Times, в 1991 году получил Пулитцеровскую премию за освещение темы объединения Германии. Впоследствии также написал книгу на эту тему. 12 сентября 2001 года газета New York Times опубликовала на первой странице статью Сергея Шмемана о террористических актах 11 сентября. В 2003 году стал лауреатом Новостной и документальной премии «Эмми» за сценарий к документальному фильму Discovery Channel Mortal Enemies.

Личная жизнь

Отец троих детей. Живёт в Париже.

Книги

Schmemann Serge. When the Wall Came Down: The Berlin Wall and the Fall of Soviet Communism. - Kingfisher, 2007. - ISBN 978-0-7534-6153-2.
Schmemann Serge. Echoes of a Native Land: Two Centuries of a Russian Village. - Vintage, 1999. - ISBN 978-0-679-75707-8.

о. Александр и Сергей Шмеманы

У нас в гостях был сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист Сергей Шмеман.

Наш гость поделился воспоминаниями о своем отце, и о жизни их семьи.

А. Пичугин

- «Светлый вечер» на светлом радио. Дорогие слушатели, здравствуйте! Меня зовут Алексей Пичугин, и я с большим удовольствием представляю нашего сегодняшнего гостя: ближайший час вместе с нами и с вами, здесь, в этой студии, проведёт Сергей Александрович Шмеман - американский и французский, ну и российский, наверное, тоже журналист и сын протопресвитера отца Александра Шмемана. Здравствуйте, добрый вечер!

С. Шмеман

Добрый вечер, очень приятно!

А. Пичугин

Мы бы хотели, наверное, начать программу сегодня с времён давних. Вы первые годы жизни провели во Франции, когда тогда ещё будущий отец Александр (насколько я понимаю, он стал священником через год после вашего рождения) жил во Франции. И вот мы всегда воспринимаем отца Александра, как… По крайней мере, не мы - нет, не мы, здесь, наверное, «мы» очень неправильно было бы употребить. Я, читая его произведения, как богословские, так и «Дневники», мне всегда казалось, что это самый американский, в лучше смысле этого слова, русский человек, для которого, безусловно, русская культура была основополагающей, и лекции о русской культуре мы все прекрасно знаем. Но при этом человек, который потрясающе в себя вобрал как европейскую, так и американскую культуры, что очень важно. Поэтому было бы очень интересно начать с того: а вот первые годы вашей жизни - как ощущалось влияние России и русской культуры на вашу семью?

С. Шмеман

Если начнём ещё с жизни во Франции - мне тогда, конечно, было очень мало лет. Мы уехали в Америку - мне было шесть. Но тем не менее, я кое-что помню, и помню, что мы жили вообще в огромной бедноте, но это я теперь понимаю, что это была беднота. Конечно, ребёнком я это не ощущал - мы жили в деревянном доме в пригороде, это был маленький такой домик, который стоял за большим домом, который нанимали мои родители. Там было две комнаты, пол был - просто грязь, просто земля, так что жили вот в таком духе. И отец уезжал почти каждый день или в Академию, или он работал - он тогда работал, зарабатывал деньги переводчиком или другими такими работами, и мама тоже. Так что жили очень скромно. И теперь, когда смотрим и туда ездим, мы сейчас с женой живём в Париже, так вышло, и были в этих местах. И просто удивительно: эта маленькая кабинка ещё стояла долго, и просто было удивительно посмотреть, что мы так жили. Но, конечно, тогда все русские после войны, все эмигранты жили очень бедно, ни у кого не было денег. У отца был такой лучший друг Константин Андроников, который стал старшим переводчиком. И вот он был единственный со средствами, так что, когда нужна была машина куда-то поехать, вызывали «Котика». Константин Андроников, но все его знали как «Котик», и он всем помогал, потому что в среде эмигрантской почти ни у кого не было денег. А по субботам и воскресеньям мы ездили в Париж и ночевали в квартире моего дедушки Шмемана, чтобы поехать в церковь - или в Клямаре или в Париже. Так что тогда ночевали тоже, или вот… в деревне. И вот с этого началось, потом, в 51-м году, переехали в Америку.

А. Пичугин

То есть, несмотря на то, что первая волна эмиграции, к которой принадлежали и ваши родители, прошло уже более 20 лет, как они перебрались из России или, по крайней мере, из тех мест, которые входили в орбиту бывшей Российской империи, были внутри Российской империи, всё равно быт в течение 20 лет так и не наладился у большинства русских эмигрантов?

С. Шмеман

У многих, может быть, даже и наладился, но потом наступила война, и тут всё опять развалилось. Уже к тому времени многие уехали в Америку, и многие потом переезжали, потому что там было легче жить, легче найти место, так что понемножку переезжали. Но в Европе, в Париже, во Франции ещё было в общем бедно. Но так как тогда ещё жили как такой эмиграцией, как нацией: почти все встречались вместе и все были знакомы, и все друг другу помогали, так что это не ощущалось - когда все бедные, тогда по-настоящему никто и не бедный, все одинаковые, и французам было нелегко. Но тогда мы ещё жили, в общем, такой русской средой. Тогда из-за войны просто Франция не особенно принимала иностранцев - у моих родителей, например, не было французского паспорта, французского гражданства.

А. Пичугин

Это же удивительная история как ваш дядя так и не получил никакого другого паспорта, кроме российского, который ему был выдан в последние годы жизни, буквально несколько лет назад.

С. Шмеман

Да, вот так. Но это тоже его особенность: он не хотел. Он так идеологически говорил: «Какой же я француз?» - и оставался русским. А мы родители приняли потом американское гражданство, но просто оно не выдавалось. Так что в их годы жили на Нансенском паспорте, и все как бы были ещё вне гражданства и жили русскими.

А. Пичугин

Все говорят «парижское богословие» - это уже устоявшийся термин. И одним из главных выразителей парижского богословия был ваш отец, хотя он уже был учеником первой волны этого парижского богословия. Соответственно, когда вы в начале 50-х годов переезжали в Соединённые Штаты, для вашего отца это был по сути переезд в никуда на новое место, или же всё-таки какая-то почва для его служения, священнического служения, там, в Америке, была подготовлена, и он ехал не в никуда?

С. Шмеман

Он ехал, конечно, по приглашению. И так, как я понимаю, когда поехали в 51-м году, это считалось временно - тогда ещё не было известно, будет ли это навсегда. До этого он побывал и в Лондоне, и во Франции, конечно, преподавал в институте, но он поехал по приглашению отца Георгия Фроловского, который тоже, в общем, из этой парижской школы, так что это, в этом смысле, было продолжение. Но в Америке у него никогда не было своего прихода, так что он с самого начала был профессором, что тоже удивительно, так как он, в общем, русский тогда и русский из Франции. Но его приглашали приходы вокруг Нью-Йорка служить «английские литургии» - тогда во многих церквах служили по-английски раннюю Литургию, может, в восемь или в девять часов утра.

А. Пичугин

А позднюю на церковно-славянском или на русском?

С. Шмеман

На английском именно?

А. Пичугин

Нет, позднюю.

С. Шмеман

Главный приход служил по-славянски, но устраивалась служба и по-английски. И мой отец, со своим тяжёлым тогда акцентом, служил в Америке по-английски в церквях, где тогда ещё большинство служили на славянском.

А. Пичугин

А какая атмосфера царила у вас дома? Я помню, в своё время мне была очень близка - вот то, что я прочитал в «Дневниках» когда-то, когда они только вышли, - вот эта идея отца Александра о том, что… у него такой тяжёлый довольно взгляд на состояние эмиграции, Церкви и эмиграции внутри Церкви, где он довольно горько описывает ситуацию, когда идёт богослужение, когда всё вокруг овеяно такими воспоминаниями, уже многодесятилетней давности (это внутри богослужения всё чувствуется), о жизни в России, которую мы потеряли (простите за этот штамп расхожий): как выходит старенький диакон, или дьячок, и говорит после прочтения Евангелия, что такого-то числа в доме Её светлости графини такой-то состоится дворянское собрание. И вот он об этом говорит как об очень горькой, очень нелицеприятной странице жизни русской эмиграции. И вот эти мысли его как-то мне всегда были очень близки, но и при этом мне всегда хотелось узнать: а что же царило в семье в те годы, как сохранялась память о России, которую отец Александр, в общем, и не знал лично? Всё-таки родившись в тогда уже независимой Эстонии, он в настоящей-то России и не был никогда, но лекции о русской культуре, но эти размышления… Вот что в семье было?

С. Шмеман

У меня нет ощущения, что эти воспоминания были особенно горькие. Когда он это описывал, и в лекциях, и в этом новом издании «Основы русской культуры» - там в начале его лекция именно о эмиграции, о переходе… Может быть, это не горькие воспоминания, а это воспоминания этапа его жизни, который он, может быть, описывает так, с лёгкой иронией, но он вспоминает, потому что он всегда прислуживал со своим братом в соборе Александра Невского. И всегда была торжественная служба: 2–3 епископа, 8 великих князей и вот те же графини, которых вы назвали - всё это там присутствовало и всё это было очень торжественно, и было в прошлом. Он это описывает как первый этап своей жизни, когда он ещё жил в этой полной эмиграции, которая всегда ожидала, что вернётся. В том же Кафедральном соборе была комната в подвале отдельная, где держались гробы людей, которые ждали, что вернутся в Россию, чтобы их похоронили там - их не хоронили во Франции; теперь, кажется, все похоронены.

А. Пичугин

На Сент-Женевьев, да.

С. Шмеман

Тогда было такое ожидание, что всё это вернётся в Россию и всё это опять начнёт жить полной русской жизнью. Из-за этого жизнь была подготовкой к этому, были: русский корпус, все эти школы, лагеря, всё это продолжалось. И, конечно, среда была огромная - там были тысячи и тысячи русских в Париже. Там до сих пор очень много приходов осталось, хотя многие уже капельные. Так что это была первая часть его жизни, которую он вот так описывает…

А. Пичугин

А когда возникло ощущение, что вернуться-то не получится так просто и всем?

С. Шмеман

Так у него это всё больше мы по дневникам узнаем, и сам он рассказывал. Пока он был в кадетском корпусе, там был начальник - генерал Римский-Корсаков, который его пихал к поэзии и говорил: «Сашенька, вот почитай вот это, почитай вот это». И он приближалась тогда всё ближе к культуре, и через это понял, что, в общем, жизнь - это не всё в прошлом, есть и настоящее, и будущее. И он сам, своими силами, перешёл во французский лицей. И с этого началась такая жизнь уже не в прошлом, а в настоящем. И когда он встретил мою мать - то, что она часто описывала: в Сергиевском подворье. Она была… может быть, также перешла уже в настоящее: её отец послал её во французскую школу, потому что считал, что нужно образование уже «сего мира». И она ходила во французскую школу, в Сорбоне училась, и вот они, значит, познакомились. Так что к тому времени, как уже началась наша семья, они уже как бы отошли от такой жизни, в которой всё только считалось, все измерения - в прошлом: какой там полк у тебя был… Но всё это была всё-таки большая часть его жизни, он всегда знал названия всех полков, он всё помнил, что вот какой-то Сергей Владимирович был в Гренадерском… Все как-то определялись - старшее поколение - ещё той жизнью: кто они были, чем они были. И, конечно, для многих мужчин это… Его отец был капитаном Семёновского полка, воевал до самого конца. Мать была из дворянства - Шишова. Так что всю эту жизнь он знал и понимал. И когда он её так описывает: немножко с такой лёгкой иронией - это не горько, потому что он её знал и вполне понимал. Но просто он продолжил, он взял шаг вперёд.

А. Пичугин

Мне-то почему-то казалось, что это описание не французского, а уже американского периода, что это как раз та эмиграция, которая переехала за океан из Франции, тоже жила, уже в 60-е годы, будучи совсем преклонного возраста, тоже жила вот такими воспоминаниями о России.

С. Шмеман

Были и такие, но всё меньше и меньше. Конечно, в Нью-Йорке… но это и было, может быть, трагическое, но не всегда трагическое разделение нашей Церкви на Зарубежную и Американскую; Зарубежная - это Церковь, которая в общем продолжала жить ещё больше в прошлом.

А. Пичугин

Но многие говорят, что и продолжает, потому что во многом сохраняется тот старый уклад до сих пор.

С. Шмеман

Да, во многом так оно и продолжается, но просто поколение уже не то. Тогда, это уже и я помню: там у нас были постоянно и свадьбы, и панихиды - всегда мы ходили. В общем, отношения для нас, не духовенства, были очень близкие: я там был шафером на многих свадьбах в Синодальном соборе. Так что, продолжали… Но там, в общем, жило всё побольше в прошлом, всё старалось такой девятнадцатый век держать.

А. Пичугин

Я напомню, дорогие слушатели, что в гостях у светлого радио сегодня Сергей Шмеман - журналист и сын протопресвитера Александра Шмемана. А всё же первые годы, которые вы уже отчётливо помните, в семье что преобладало? Преобладало какое-то наследие и влияние русской культуры или всё-таки это была уже такая вот европейская, французская, а позднее, наверное, первые годы, американская культура и какой-то американский или французский дух?

С. Шмеман

Да, несомненно, дома говорили по-русски всегда.

А. Пичугин

Ваш первый язык был русским.

С. Шмеман

Первый и до конца - с родителями. Моя мать скончалась вот в январе.

А. Пичугин

Да, да. В начале года…

С. Шмеман

Мы с ней говорили по-русски. И должен отметить такую странную вещь: когда она уже была совсем больна, всё плохо понимала и ничего не слышала, мы ей писали на доске. Когда я писал по-английски, она долго смотрела, думала, иногда с трудом понимала. В один день я написал по-русски, и тут она как будто бы тут же понимала. Так что я понял, что первоязык так и остаётся первым, до конца. Но дома всегда говорили только по-русски. И все эти культуры были почти смешаны. Мой отец и моя семья, и вообще вся наша среда русская следила очень за Россией всегда, за русской культурой. И вот я помню, это я уже хорошо помню - 50-е, 60-е годы после смерти Сталина, когда мы начали уже читать произведения русских, какая-то литература начала к нам доходить.

А. Пичугин

Литература Оттепели.

С. Шмеман

Да, Оттепели. И фильмы в основном, я помню, когда в Нью-Йорке был фильм «Андрей Рублёв» Тарковского, все пошли и все просто удивлялись: как там делают колокол, все эти удивительные сцены. И другие фильмы, которые тогда выходили: «Баллада о солдате» - все плакали. Так что это тоже для нас как бы была часть нашей культуры - это сближение с Россией, которое началось очень медленно. И также тогда, я помню, мой отец купил кучу пластинок послевоенных песен.

А. Пичугин

А где же он купил?

С. Шмеман

У нас была такая газетка в Нью-Йорке, называлась «Новое русское слово» - это четыре странички…

А. Пичугин

Это известная, вполне известная.

С. Шмеман

И там объявлялось кто скончался, кто женился - все объявления, так мы как-то следили за…

А. Пичугин

Общинная такая газета.

С. Шмеман

Да. И там вдруг реклама: купите пластинки - это 78 оборотов. Но все их покупали, все мы начали петь - там «Тёмная ночь», «Эх, дороги»… Всё это стало вдруг нам знакомо тоже. Так что такое началось ощущение, что мы немножко сближаемся, что мы немножко слышим друг друга. И мой отец, конечно, читал свои передачи, и вдруг начались какие-то отклики. Кое-кто начал говорить: «Ах, вот он получил… Я с кем-то говорил, они тебя там слушали».

А. Пичугин

Слушали там, за океаном, то бишь у нас здесь, в Советском Союзе.

С. Шмеман

Кто-то съездил в Россию наконец-то. И там ему кто-то сказал, что вот он слушал передачу отца Александра. И для него это было очень важно, потому что до этого, первые десять лет, он вообще не знал слушают ли или не слушают. У него такое было ощущение, что вот он говорит со своими, но ответа ещё нету. И начались ответы.

А. Пичугин

А потом выяснилось, что действительно слушают, причём слушают именно те люди, которым это было адресовано.

С. Шмеман

Слушают. И вот то, что сейчас вышла книжка «Основы русской культуры» - эти передачи, начиная с 70-го года, я думаю, эти уже начались, когда он уже понял, что его слушают и он может обсуждать то, что происходит сейчас - литературу, которая выходит сейчас. Потому что это уже была беседа со слушателями - там были настоящие свои люди, с которыми он уже мог беседовать на таком уровне. Вот почему я тоже с большим интересом сейчас читаю эти новые передачи, которые вышли о культуре, я с ними не был знаком. И это совсем другой как бы подход к беседам, это уже он беседует со своими, которые ему немножко знакомы. Так что, вот вы спросили о культуре - было это. Но также жили… Мой отец ездил в Нью-Йорк - раз в неделю записывать эти беседы на «Радио свобода». И это был его день в Нью-Йорке - мы жили в пригороде, семинария была в пригороде. А Нью-Йорк он просто обожал - он по его улицам мог ходить часами. Он, в общем, был человек города - любил улицы…

А. Пичугин

Но всегда ты углубляешься… Я единожды был в Нью-Йорке пока, но это уже ощущается.

С. Шмеман

Да, это великий город. И там он всегда заходил в лавочку французскую, это на Рокфеллер-центре, и там покупал кучу журналов, которые потом у нас накапливались: «Observateur», «Le Point», «L’Express» - все последние. И там он следил за французской культурой, и там же покупал последние французские книги: поэзию, романы. И оттуда он шёл на «Радио свобода», где ему всё передавали: вот что в России сейчас читается. Так что, да, все эти культуры существовали почти как одна культура для нас. И также скажу, что ходили на фильмы, на американские, конечно, это играло роль. Это не то что смесь, но всё присутствовало почти в одно и то же время. Но русское всегда было первое. У отца Александра была удивительная память - он мог читать бесконечно на память стихов и даже романов, он даже читал курс в Колумбийском университете, назывался «Религиозные темы в русской литературе». И там он просто наизусть целые… он мог первую страницу «Мёртвых душ», например, это он очень любил даже - всю её наизусть прочитать, для него это была такая очень яркая страница, он очень её любил. И этот курс тоже был очень любопытным, но, может быть, это уже другой вопрос. Но до него поступали много студентов… а он просто им говорил, что вот прочитайте «Мёртвые души», «Войну и мир», Пушкина и так далее, и о них читает лекции. Вот какая чудная литература. А они спрашивают: «Но где же религиозные темы?» А он им отвечал, вот как отвечает в этой книжке, в этих передачах, что творчество и есть религиозная тема. Творчество - это дар Бога. Когда человек, вот как Толстой, пишет - это через него… это, в общем, и есть религиозная тема. Для него самым ярким, конечно, был Пушкин, о котором он особенно всегда читал…

А. Пичугин

И Чехов, насколько я понимаю.

С. Шмеман

Чехов. Это «Архиерея» всегда читал в начале поста, это каждый год. Чехова он читал бесконечно, очень любил.

А. Пичугин

Это знаменитая глава из «Основ русской культуры», где ваш отец расставляет отметки русским писателям за их знания церковного уклада жизни. И единственную твёрдую пятёрку получает именно Чехов.

С. Шмеман

Это всегда его удивляло, он всегда это отмечал, потому что Чехов был абсолютно нецерковный человек, но понял, понял как-то всё вот именно служение.

А. Пичугин

Очень яркое воспоминание в одном из ваших интервью было как раз про этот день в Нью-Йорке, когда вы вместе с отцом ездили на «Радио свобода», на его передачи. Очень яркое описание, я не знаю, возможно ли это повторить или нет для наших слушателей. Яркое описание именно жизни великого города и вот этого юношеского ощущения путешествия через него на эту студию, совершенно другую, где всё меняется - из американской жизни в такой русский островок. Что-то похожее, наверное, можно прочитать у другого совершенно поколения, у совершенно других людей русской эмиграции, например, у Сергея Довлатова.

С. Шмеман

Да-да, Довлатов очень близок в этом, да. Это очень такие тёплые, яркие воспоминания, потому что его любовь к городу - это просто… он шёл по улице, он всегда был одет священником…

А. Пичугин

В колорадке.

С. Шмеман

В колорадке, да. Так что его очень там чествовали, но «Радио свобода» была на улице, где в основном были лавке хасидов, потому что там продавали алмазы. Но они тоже: «Hello, father!» - все эти бородачи, которые ему кланялись очень мило. И там на втором этаже была эта «Радио свобода». И мы туда входили, а там вообще ничего не было видно, потому что был этот дым от табака - все курили, и пепельницы там повсюду лежали и окурки. И там уже такая среда совсем другая - это уже были люди из поздней эмиграции, это не была первая эмиграция - там уже те, которые выехали после Второй мировой войны, так что это было немножко другое… Но они все его знали, и у них уже шёл разговор о России, о русской культуре по-русски - так что вдруг менялся мир. А на улице тоже он очень любил просто остановиться и съесть этот хот-дог, сосиску, на улице, с кем-то поболтать. И когда он ещё преподавал в Колумбийском университете, он шёл через Гарлем на вокзал - это где жили американские чёрные в основном. И там его тоже останавливали и приглашали - вот выпить пива. И он очень любил там беседовать. Он говорил, что там ставили прямые вопросы, там: «Father, что такое правда?» - они начинали вот с таких вопросов.

А. Пичугин

Это не потому, что надо спросить, а потому что людей это действительно интересовало.

С. Шмеман

Потому что это было для них очень важно. Вообще, это был очень религиозный народ у нас, и там священников уважали. Там такие трущобы в основном, и считалось они некоторыми даже опасными. Но когда шёл священник, в одежде священника, тогда для него это было безопасно. Но всё это такие внезапные разговоры и неожиданные встречи, и всё это было частью жизни. И он очень быстро и много ходил пешком, так что по городу он проходил мимо французской лавочки, мимо другой лавочки - он любил тоже иногда посмотреть… Тоже удивляет в священнике, может быть, что он любил хорошо одеться - иногда покупал новый костюм. И нас спрашивал: «Но вот как вам нравится новый костюм?» Мы говорили: «Он абсолютно такой же, как твой последний и предпоследний - все они абсолютно чёрные». А он видел разницу.

А. Пичугин

Мы прервёмся ровно на минуту. Напомню, что в гостях у светлого радио сегодня Сергей Александрович Шмеман - сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист. Я - Алексей Пичугин. Через минуту в эту студию вернёмся.

А. Пичугин

И мы возвращаемся в студию светлого радио. Напомню, что здесь сегодня Сергей Шмеман - журналист, сын протопресвитера Александра Шмемана. И мы вспоминаем и отца Александра, семью и жизнь в Америке. Вы знаете. Меня всегда интересовали два человека, которые так и не приехали: один не вернулся, а ваш отец так и не приехал, можно сказать, впервые на Родину. Это ваш отец - отец Александр Шмеман, и Иосиф Александрович Бродский. И меня всегда безумно интересовало: почему? И вот я сейчас могу задать этот вопрос вам: почему всё-таки отец Александр так и не побывал в Советском Союзе? Хотя вы приезжали, ваши родственники приезжали, друзьям семьи уже бывали в Советском Союзе, туристические визы - всё же американцам было гораздо проще приехать в СССР, нежели отсюда выехать туда.

С. Шмеман

Он, конечно, мог бы приехать. Уже, наверное, в 70-е годы это стало возможно, во всяком случае, с точки зрения визы - как туристам. Но, я думаю, что здесь была одна проблема - эти передачи. Он через передачи свои по «Радио свобода»… в общем, у него был как бы контакт с такой, может быть, более диссидентской средой. И я думаю, он всегда немножко опасался, что если приедет, тогда его обвинят как бы официально, что отец Александр поощряет всё, что происходит здесь; и что, может быть, что-нибудь будет высказано, против чего он не сможет противостоять - я не знаю. Но во всяком случае, он всегда хотел и всегда надеялся приехать. И я наконец-то с семьёй переехали, когда я был корреспондентом, мы приехали в самом конце 80-го года, и моя мать нас навещала. И он готовился нас навестить.

А. Пичугин

А ваша мать Ольга Сергеевна приезжала, да?

С. Шмеман

Да, она к нам приехала и у нас жила - вот на Садово-Самотечной была тут квартира, так что нас навещали, и сёстры приезжали. И он решил приехать, но и тут заболел.

А. Пичугин

А, то есть это именно болезнь в последнее время помешала?

С. Шмеман

Именно болезнь, да. Год прошёл, после того, как мы сюда приехали, мы начали думать. Он меня расспрашивал беспощадно о всём, когда мы приезжали домой, вообще всё хотел знать о России: как мы живём, что тут… с кем встречаемся, на что это похоже, на что то похоже - его это ТАК всё интересовало. Так что он, конечно, очень хотел приехать, и уже готовился, но начался рак, облучение, и не вышло. Так что, по-настоящему ответ это - болезнь. Потому что когда уже стало не только возможно, но и готовилось… так вышло, что… Меня всегда удивляло, что он очень хорошо знал Россию: он мог описывать какие-то улицы в Питере…

А. Пичугин

Вот я где-то про это читал, что и в Москве он мог объяснить человеку, в который, как и он, в ней никогда не был и ехал при этом в Москву, как дойти из одного места в Москве.

С. Шмеман

Нет, если можно поправить вас, в Питере, не в Москве. У него семья из Питера, и он считал себя петербуржцем. Он менее знал московские улицы, но тоже вообще… Мы бы его, конечно, повезли туда. Мы туда с женой ездим два раза в год. И я там нашёл все места, где жили все наши предки, и мы как-то тоже там себя ощущаем очень у себя, очень любим. Но, конечно, и Москву - здесь мы жили 10 лет, я здесь был 10 лет корреспондентом, так что этот город тоже уже стал очень дорогой и свой.

А. Пичугин

А впервые вы приехали в 80-м? Нет, раньше 80-го…

С. Шмеман

Я приехал раз туристом в 68-м.

А. Пичугин

А, то есть это ещё конец 60-х.

С. Шмеман

Да, приехал просто туристом.

А. Пичугин

Но всё равно вы же могли… Всегда очень интересно, когда после стольких лет в Америке, ну и там нескольких лет во Франции… И тем более всё равно вы, помимо этого, очень много ездили, я так понимаю, и по Европе, и по Соединённым Штатам. И тут вы приезжаете в Москву 68-го года, в Москву постоттепельную - закончился этот маленький промежуток хрущёвского времени, который до нас дошёл только в нескольких фильмах, книгах и в уже какой-то современной переосмысленной литературе, как в книге, например, «Небесный Стокгольм» Олега Нестерова, которая не так давно вышла, - про эту Москву оттепели. А что увидели вы, что для вас было новым и абсолютно неведомым?

С. Шмеман

Первая поездка в 68-м была очень краткая: я был на конференции студенческой в Финляндии. И группа студентов решила вместе со мной нанять автобус и гида - там продавали такие. И мы поехали на четыре дня в Петербург на автобусе из Финляндии. И, конечно, я был единственный из них русский, и меня с первого же момента удивило, это, может быть, банально, но это все говорят, что все говорят по-русски - это само собой, но просто удивляет. И потом, второе - до чего всё знакомо: вот как люди говорят, интонации, как мамаша ребёнку говорит: «Осторожно, когда переходишь через улицу!» И потом заходишь в книжную лавочку, а там всё то, что мы когда-то знали: «Доктор Айболит» - мы тоже…

А. Пичугин

Всё это было прочитано когда-то.

С. Шмеман

Всё это было прочитано, всё нам известно. Так что первое ощущение это - до чего всё это знакомо! Но потом, тогда, в 68-м, начинали заходить в церковь, и у меня тогда уже была маленькая борода, и какие-то там снаружи хулиганы начинали: «Ой, батюшка, помолись!» - за нами ходили там и насмехались, так что мы тоже немножко ощутили ту сторону, конечно. Но я помню, даже и спать не хотел - это было летом в Питере.

А. Пичугин

Белые ночи?

С. Шмеман

Белые ночи, открывались мосты, так что я всю ночь просто гулял. И именно такое ощущение, что это что-то своё, что это что-то, что я где-то помню и знаю, что это не чужая земля, не чужой город, а всюду тут я уже был. Это очень сильное ощущение, которое, мне кажется, у многих эмигрантов бывало, когда они в первый раз попадали в Россию: до чего это всё знакомо, это просто как будто бы своя память. А потом, в 80-м, когда мы уже переехали с детьми, это просто стало реальностью. Мы уже жили, у нас у детей была нянька русская…

А. Пичугин

Московская школа, я так понимаю. Дипломатическая?

С. Шмеман

Она была дипломатическая, но дети, особенно в первый год, играли с обычными детьми на улице. В один день родители одного такого Вовки пригласили нас на чай. И теперь всё можно рассказывать: мы входим, там сидит такой патриарх с длинной, белой бородой, и иконы повсюду. И я наконец его спрашиваю: «Вы случайно не священник?» А он с огромным страхом: «Да-да-да! А откуда вы угадали?» Я говорю: «Потому что мой отец священник». - «А кто ваш отец?» - «Отец Александр Шмеман». 80-й год. И он чуть в обморок не упал.

А. Пичугин

А он слушал передачи?

С. Шмеман

И он открывает в стене какой-то тайник, и вытаскивает какие-то книги отца Александра.

А. Пичугин

Самиздатовские.

С. Шмеман

Да, самиздата. И всё это было ему знакомо. Это был отец Сергий Вишневский, у которого здесь был приход на проспекте Мира.

А. Пичугин

Да, но он очень известный священник.

С. Шмеман

Вовка стал отцом Владимиром.

А. Пичугин

Да-да-да…

С. Шмеман

И вообще это была просто такая… сын с ними играл в футбол на улице. И вот через него мы познакомились с отцом Сергием. У нас потом было много с ним историй, и с его сыном, так что стали хорошо знакомыми. Но вот такие были в те годы встречи - совершенно удивительные.

А. Пичугин

Но уж отец Сергий дожил тоже до этого года - его не стало-то несколько месяцев буквально.

С. Шмеман

А. Пичугин

С. Шмеман

А, ну Царство Небесное!

А. Пичугин

Но он в последние годы жизни проживал в маленькой деревне в Ярославской области. Он как-то специально уехал из Москвы, чтобы жить подальше от людей, от суеты.

С. Шмеман

Мы его там навещали. Но я должен тогда рассказать об этом, если позволите.

А. Пичугин

Да, конечно!

С. Шмеман

Мы, значит, когда он туда переехал - в свою деревню восстанавливать церковь, в которой он вырос… Он туда уехал, и мы поехали его навестить. И там почти никого не было, но люди начали собираться, все знали, что вот тут такой батюшка служит, который вернулся, и церковь заполнялась. И у него украли все иконы - там хулиганы пришли… Иконостас там был нарисован на полотне, просто висел такой иконостас… У него не было хора, так что он пускал пластинку: он выбегал из алтаря и ставил там «Херувимскую» на пластинке.

А. Пичугин

Ничего себе!

С. Шмеман

Но понемножку его известность распространялась…

А. Пичугин

Простите,что перебиваю, просто вспомнилось сразу, что у Леонида Андреева был рассказ, ещё дореволюционный, понятно, что он после революции долго-то не прожил, где священник рассуждал (тогда только как раз входили в моду граммофоны): сможет ли когда-нибудь попа в храме заменить граммофон. Вот, да, оказывается, бывали такие случаи.

С. Шмеман

Да, но тут вышло так. Во всяком случае, я написал об этом статью в «Нью-Йорк Таймс» - вот как священник восстанавливает свою деревенскую церковь. И вдруг пошли деньги - мне посылают: вот передайте отцу Сергию. И всё больше и больше, и вы помните, в те времена, конечно, доллары - это были огромные деньги. И накопилось… никто не спрашивал, я не просил деньги в статье, но все хотели пожертвовать и как-то тронуты были этой историей. И вдруг я поехал, ему передал маленькую кучу долларов. Он совсем не удивился, он был такой святой человек, считал, что Господь Бог послал ему их, и всё это продолжалось всю его жизнь. Это было очень интересно - как американцы, вот когда это началось… Это именно, мне кажется, типично для американцев, в политике, может быть, будут какие-то расхождения, но когда что-то такое очень личное и что-то для них очень понятное происходит, тогда все хотят помочь. И в то время именно так и вышел такой момент, который я навсегда запомнил.

А. Пичугин

Вы говорили, что когда в первый раз побывали в Ленинграде, в Петербурге, вас даже не удивило - а вот все говорят вокруг по-русски. Но ведь в Нью-Йорке, даже не на Брайтоне, а вот Куинс, 108-я улица - там же тоже все говорят по-русски, там другой речи-то не услышишь.

С. Шмеман

Да, но в 60-х годах не так уж много говорили. Ну да, теперь - да. Но в Париже также говорят по-русски, и где угодно. Иногда даже к нам подходят, абсолютно не зная, кто мы, и говорят свободно по-русски: «А вы не подскажете, где здесь Нотр-Дам?» Они так считают, что уже все должны им отвечать по-русски. Мы отвечаем по-русски - они не удивляются. Так что это нас радует.

А. Пичугин

Как-то это, видимо, на невербальном уровне всё отражается.

С. Шмеман

А. Пичугин

Когда вы жили здесь первые годы, я так понимаю, что круг вашего общения во многом состоял из людей, которые находились в каком-то ещё общении с отцом Александром. То есть это и через книги, через самиздат, и через переписку. Это вот такая вторая, довольно потаённая жизнь нашей страны, о которой 20 лет назад говорить было очень даже принято, очень даже много всего публиковалось и выходило. И сейчас, к сожалению, об этом начинают забывать, хотя это очень важное время, очень важная составляющая нашей, в том числе, кстати, и общей истории, наверное. Как это происходило? У вас дома собирались, как-то вы куда-то ездили?

С. Шмеман

У нас было два этапа в России. Скажем так, мы здесь были пять лет до Горбачёва и пять лет после Горбачёва. А между я был в Германии - вот когда там Стену свалили и так далее. Я работал в Берлине в Германии.

А. Пичугин

Пять лет до Горбачёва - это как раз андроповщина, это сложное, тяжёлое время.

С. Шмеман

Нет, но это когда он был уже у власти, и когда всё менялось. Для меня это была большая трагедия, что… Но, конечно, в Германии были тоже свои огромные события, так что всё это вышло в конце концов хорошо. Но мы отсюда уехали в 85-м и вернулись в 91-м - ещё пять лет прожили. Так что это была совсем другая жизнь. Первый раз, ещё при Брежневе, встречаться американскому корреспонденту было очень сложно. Так что наша среда была в основном именно диссиденты, которые готовы уже были встретиться - это было непросто.

А. Пичугин

Вот я как раз про них и спрашиваю.

С. Шмеман

Да, это было просто опасно другим. И это была среда, которая… Но они, конечно, не все были церковные, многие, как Елена Боннэр, которую я хорошо знал, и другие, они, может быть, не были церковными, но знали и слушали отца Александра. И это мне давало такую как бы доверенность. Я - сын отца Александра, значит, можно было мне доверять. И можно было считать, что я, скажем, не пропагандист, не агент, а буду слушать и стараться их понимать. Так что это мне в одном смысле очень помогло. Но с другой стороны, вот советская пропаганда всегда старалась доказать, что я не тот. Такой Иона Андронов, который потом ещё сидел в Думе, он писал статьи в «Литературной газете»: «Вот если к вам придёт Шмеман и скажет, что он - сын отца Александра, нет, у отца Александра только дочери. Пожалуйста, ему не верьте, у него родители в Израиле, он совсем ничего общего не имеет с отцом Александром».

А. Пичугин

Это действовало?

С. Шмеман

Нет, ни на кого. Все, которые знали, знали…

А. Пичугин

Да ещё фотографии же были.

С. Шмеман

Да, всем было ясно. Но такие были попытки - немножко тупые. Но когда на меня нападали в советской прессе, что бывало часто, никогда не трогали отца. Я никогда не понимал, почему. Но думаю, с одной стороны, может быть, его слушали и там кое-кто - может быть. А может быть, просто не хотели меня с ним соединить, что мне давало бы ещё более доверия и больше солидности. Так что нас немножко официально разделили, но факт, что я сын отца Александра, был известен. И конечно, в той среде диссидентской, которая включала в себя и церковную среду, да, это играло большую роль - его слушали, да.

А. Пичугин

Сергей Александрович Шмеман - гость программы «Светлый вечер». Сергей Александрович - сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист. Вы в какой-то момент посетили свою родовую усадьбу, деревню в Калужской области. Это произошло ещё до Перестройки?

С. Шмеман

В первый раз это вышло уже когда началась Перестройка - в 86-м году. Сначала меня не пускали - я старался ездить, это под Калугой, это было имение семьи моей матери Осоргиной - у них там было такое Сергиевское. Мне было очень любопытно, потому что и дед и прадед писали много о нём, разговаривали, описывали - это было очень любимое место. Семья была глубоко духовная, и они это всю жизнь вспоминали. Вот мой дедушка особенно писал очень такие тёплые воспоминания. Я хотел съездить посмотреть, но запретили. Запрещали, запрещали и наконец-то… Сначала я попросил - вот ваш писатель, мой хороший друг Женя Попов - я ему всё это рассказал, он сказал: «Я съезжу». И он поехал, и потом мне всё это описал.

А. Пичугин

А если бы вы в нарушение всех правил просто взяли и поехали - это грозило бы вам высылкой отсюда, да?

С. Шмеман

Знаете, я бы не доехал - тогда следили, особенно по дорогам: у нас были номера такие корреспондентские - всё было ясно, они бы тут же остановили и не допустили бы. Мы наконец-то доехали в 86-м году, мне стало это очень интересно и я решил тогда уже написать книгу - вот такая встреча с прошлым - и там проследить все годы. У меня были воспоминания девятнадцатого века, потом там я встретил людей, которые мне могут описать всё, что произошло после революции до настоящего дня, когда я возвращаюсь. И такую книгу я написал, когда уже вернулся в Россию в 90-х годах, когда туда ездил. И вот там один старик мне рассказывал, как вот в 82-м или в 83-м году к ним приехали из КГБ и всех расспрашивали, рассматривали - пустить ли сюда американского корреспондента или нет.

А. Пичугин

И все единогласно дружно ответили: «Нет!»

С. Шмеман

Они потом уверяли, что сказали, что, конечно, да. Но они решили - нет. Но я не знаю, что там… Они просто боялись, что слишком бедно, слишком разрушено. Но, наоборот, это была очень богатая и даже героическая история - и во время войны, потом там был детдом для беспризорных, из которых многие там же и остались. Мы с ними встречались и мы очень хорошо занимались. Для меня эта история, наоборот, она тёплая и позитивная - там нечего скрывать. Было бедно, но зато красота удивительная на Оке.

А. Пичугин

Как вам первые впечатления были, да и не только первые? - вы же потом писали и о Муроме, я помню, - это уже 90-е годы. Российская глубинка после одноэтажной Америки, например, если сравнивать - как вы это ощутили? Вы ощутили, что вы где-то всё равно в родных местах, или всё же это совсем что-то было чужое? Это не Петербург, не Москва.

С. Шмеман

Нет, это никогда не было чужим. Я не знаю, вот особенно, когда здесь были с детьми, даже в 80-х годах. У нас дети были маленькие. И там была такая полуофициальная дача на Волге для западных корреспондентов, дипломатов. И мы туда очень часто ездили, и там вокруг были такие деревни, и красота, так что мы уже туда в те времена часто ездили и разъезжали по тем местам. Так что, нет, там, наоборот, именно казалось, что тоже какая-то такая… Но по литературе мы же всё это читали - там Тургенева «Записки охотника». Всё это было где-то тоже очень и очень знакомо. И люди нас, вот особенно когда стало возможным, встречали, и мы могли часами сидеть, пить чай, обсуждать. Просто я расспрашивал их историю - военную, поствоенную. И все так охотно… но они тоже хотели рассказать, у них тоже накопилось. И у них были вопросы к нам, то есть это была не односторонняя такая встреча. Они хотели узнать: а вот кто здесь жил, а какие это были люди, и как было всё это… так что мы могли там часами сидеть. И я помню такие сцены: садилось солнце, мы сидим, красота такая деревенская, тишина. Так что, нет, это тоже была совсем своя Россия - мы там были абсолютно у себя.

С. Шмеман

А сейчас приходится бывать?

С. Шмеман

Ой, давно не были! Но бывали, бывали, да. А сейчас в Сергиевском - в этом имении, немножко даже, я думаю, с помощью моей книги - там перестраивают Церковь. Там они поставили такие плакаты, где написано, что вот здесь было это, вот здесь - то. Так что люди приезжают и могут видеть там, где была аллея любви, всё, что я когда-то там нашёл и прочитал, теперь это там официально показано. Туристов нету, но все наши родственники ездят… так, чтобы к ним послали людей, развивая немножко там туризм.

А. Пичугин

А какие у вашего отца в 70-е уже годы были отношения с Русской Церковью? Фактически он стоял у истоков Православной Церкви в Америке. И ту автономию, которую она получила в 70-е годы, - всё это произошло во многом благодаря отцу Александру. А какие у него сохранялись отношения непосредственно с Московской патриархией и с Церковью здесь, в Советском Союзе?

С. Шмеман

Первоначально вообще не было никаких отношений. Но понемножку вот… особенно здесь нужно отдать должное митрополиту Никодиму, который как бы открыл путь Русской Церкви на Запад, когда он поступил в Всемирный союз церквей, когда он начал выезжать, встречаться. В каком-то смысле это была взаимная инициатива: мы уже в Америке были готовы на свою, Американскую Церковь; а владыка Никодим был готов немножко открыть окно в Европу, на Запад, Русской Церкви. И вот начались встречи, и встречи за границей. Я был в армии - такая уж судьба, - я был во Вьетнаме и поехал, когда был отпуск, поехал встретить моего отца в Токио, в Японию, где у него как раз состоялась встреча с владыкой Никодимом, где и я с ним познакомился. Это был удивительный человек. А раньше, ещё в 68-м, в Упсале тоже был съезд и была с ним встреча. Так что начались такие встречи, в основном сначала с владыкой Никодимом, потом и с учёными, которые приезжали на конференции - их понемножку начали выпускать. Отец Иоанн Мейендорф от нас начал ездить на всякие конференции в Россию. Так что контакты, я думаю, что они и для той и для другой стороны были очень важны, чтобы как-то встретиться и начать какое-то сближение.

А. Пичугин

А когда вы уже жили здесь в начале 80-х, у вас были, помимо общения с отцом Сергием Вишневским, общения с другими священнослужителями, архиереями?

С. Шмеман

Официальных, в общем, сравнительно мало.

А. Пичугин

Даже не официальных, скорее, на бытовом уровне.

С. Шмеман

На бытовом были: мы встречались со священниками, говорили. Если ходили на службу, потом оставались немножко сказать вот кто я, что я, чтобы не было такого… Я думаю, хотя за мной следили, конечно, но они видели, что мы ходим в церковь каждое воскресенье, что это я не делаю как политический акт. Так что здесь могли быть такие полунормальные отношения…

А. Пичугин

Все знали отца Александра.

С. Шмеман

Да, обычно, да, обычно слышали.

А. Пичугин

То есть несмотря на то, что «Радио свобода» глушилось, самиздат далеко не до каждого священника в Москве доходил.

С. Шмеман

Не до каждого, конечно. Но когда мы ходили - это было к кому-то более знакомому. Так что были такие встречи полуофициальные. Но, конечно, это было сложно тогда. Сложно не мне, потому что выселили бы и всё, но им же опасно: я думаю, для русских тогда была опасна встреча с американским корреспондентом - потом были всякие вопросы, опросы и так далее. Так что мы немножко защищали людей. Если мне это нужно для журналистики - это одно дело, но просто так лично побеседовать - нужно было немножко думать, что с ними случится, что я им могу навязать. У нас здесь даже были тогда дальние родственники, которых мы немножко защищали тем, что не особенно к ним прибегали.

А. Пичугин

К ним приезжали, да. Спасибо большое! Я напомню, что мы сегодня в студии светлого радио беседовали с Сергеем Шмеманом - сыном протопресвитера Александра Шмемана, журналистом. Я благодарю вас за то, что вы к нам сегодня приехали! Прощаемся, до новых встреч, всего хорошего и будьте здоровы! Счастливо!

С. Шмеман

Издательство ПСТГУ совместно с издательством ЭКСМО выпустило переиздание выходивших несколько лет назад бесед прот. Александра Шмемана на Радио «Свобода» под названием: «Я верю». Что это значит? О главном в христианстве». Беседы эти велись отцом Александром на протяжении почти 30 лет, с 1953 по 1983 год. В советское время для сотен и тысяч слушателей из России они зачастую становились настоящим откровением о том, что христианство действенно и живо и в наше время.

Вот как об этих радиопроповедях высказывался Александр Исаевич Солженицын: «Давно уже я с духовным наслаждением слушал в воскресные ночи проповеди „доктора философии, отца Александра“ - и поражался, насколько неподдельно, современно и высоко его искусство проповеди: ни ноты фальши, ни миллиметра натяжки, без пустой дани обязательному ритуалу, когда слушателю становится неловко или чуть стыдно за проповедника или за себя…».

Настоящее переиздание содержит в одном томе весь материал вышедшего несколько лет назад в ПСТГУ двухтомника радиобесед о. Александра.

Также напоминаем, что желающие послушать эти беседы о. Александра «вживую» могут приобрести это издание в аудиоверсии.

Предлагаем вашему вниманию предисловие, написанное сыном о. Александра Сергеем об отце, и одну из бесед о.Александра.

О беседах о. Александра Шмемана на Радио «Свобода»

«Скрипты эти писались кровью, - вспоминает отец Фома Хопко, зять отца Александра, бывший декан Свято-Владимирской семинарии, который часто останавливался у нас дома в те годы. - Это было неизменной частью его жизни. Он без конца обдумывал, как преподнести понятия „вера“, „молитва Господня“, „русская литература“, постоянно спрашивал: „Как сделать это понятным в советском контексте? Как передать видение, а не просто доктрину?“» Подготовка бесед становилась, по сути, внутренним диалогом двух миров отца Александра - русского и нового, американского мира, который он так горячо принял. Радиопередачи давали ему возможность подняться над обоими мирами и свидетельствовать о них.

У меня нет сомнений: слушая эти записи, люди скажут, что дело его поистине исполнено.

Протопресвитер Александр Шмеман:

«К кому нам идти?»

Когда, по рассказу Евангелия, многие из тех, кто следовали за Иисусом Христом, отошли, не выдержав высоты и максимализма Его учения и призыва, Он обратился к двенадцати ученикам, которых Сам избрал, и спросил: Не хотите ли и вы отойти? (Ин. 6:67) И в ответ на это апостол Петр воскликнул: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин. 6:68).

В этом возгласе можно услышать желание уйти, последовать примеру тех, кто попробовали и бросили, вернулись к своей, как мы говорим, «обычной» жизни, но одновременно и сознание того, что поступить так невозможно. В самом деле, к кому нам идти? Можно ли, услышав эти слова, узнав этого Человека, просто отойти, забыть, вернуться в будни, к текущим делам? Это восклицание Петра прозвучало почти две тысячи лет назад, но продолжает звучать и теперь, выражая глубочайшую духовную трагедию, которая вошла в мiр вместе с Христом и Его учением и в которой решается в последнем счете судьба мiра и каждого из нас. Ибо тогда начался и продолжается по сей день отход, отречение от Христа не только отдельных «христианских» миров, но культуры и общества как таковых.

Знамения и сам опыт этого отхода так хорошо знакомы нам! Как часто, передвигаясь по улицам современного города в шуме и грохоте машин, в сутолоке вечно бегущих куда-то озабоченных прохожих, мы натыкаемся на сдавленную огромными новыми зданиями маленькую, всеми забытую церковь. Люди пробегают мимо, уже не замечая этот чудом уцелевший осколок давно забытого, исчезнувшего мiра.

А ведь когда-то церковь эта была средоточием всей окрестной жизни, тут бился пульс ее, сюда несли люди все свои радости и печали. Тут, в крещальной купели, начинался их жизненный путь, тут протекал он и колокольным звоном обозначался, и отсюда же начиналось последнее их путешествие - в вечность, к Богу, к Его свету. И вот ушли, бросили, не выдержали… Людям показалось, что все звучавшее в церкви, все, о чем она напоминала и свидетельствовала, мешает жизни, мешает счастью и тому пресловутому «прогрессу», вера в который заменила для них веру в Христа, в Его учение, в Его призыв.

Мiр ушел от Бога и продолжает уходить от Него, поклоняясь другим, новосозданным богам. И этот соблазн ухода знаком каждому из нас. Как и жившим тогда, в дни Христа, нам так же трудно и попросту невозможно принять эти страшные слова об «узком пути», о любви к Богу, о постоянном усилии, постоянной борьбе (и в первую очередь с собою), о том, что мы призваны Бога и любовь Его ставить превыше всего и ими жить. И насколько же легче, кажется, отдаться суете «настоящей» жизни, искать ее маленьких, доступных радостей и, главное, не задумываться ни о чем! А именно к этому призывает нас современная цивилизация, вся целиком построенная на идее земного счастья и удовлетворения земных потребностей. Люди спорят, как достичь этого счастья, выдумывают все новые теории, как идти к нему, но согласны между собою в главном: небо не нужно!

Но разве не удивительно в свете всего сказанного, что одновременно с этим отходом большинства никогда не исчезает из мiра и то меньшинство, которое на все соблазны и сомнения могло бы ответить и отвечает словами апостола Петра: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. Среди нас живут, по нашим улицам ходят, внешне ничем от нас не отличаясь, те, чьи лица, чьи глаза, если вглядеться в них, отражают какой-то таинственный свет, как если бы они знали и видели то, что не видно и неведомо другим, как если бы эти глаголы вечной жизни были для них самоочевидной истиной.

Ведь вот, заметим и подчеркнем, апостол Петр не сказал Христу: «Мы не уйдем от Тебя, потому что у Тебя помощь в житейских невзгодах, потому что у Тебя утешение, защита от несчастий, спокойствие и безопасность», нет. Да этого и не обещал Христос тем, кто следовали за Ним. Ничего не сулил Он ученикам Своим, кроме страданий, преследований и отвержения: В мiре будете иметь скорбь (Ин. 16:33). Так почему же остается Петр? Почему с каким-то почти отчаянием восклицает: Господи! к кому нам идти? Потому, отвечает сам же апостол, что Ты имеешь глаголы вечной жизни.

Что это за «вечная жизнь»? Только ли та потусторонняя, загробная, о которой мы, в сущности, ничего не знаем, в отличие от земной, которая здесь и сейчас? Конечно, нет. Глаголы вечной жизни - это свет, льющийся из самого образа Христа. Это то, что в Нем, только у Него. Это внезапно вспыхивающая радость о том, что подлинная жизнь, вечная не только своей бесконечностью, но, главное, своим содержанием, - вот она! И тот же Петр, увидев на горе исходящий от Христа свет, воскликнет: Господи! хорошо нам здесь быть (Мф. 17:4).

И вот узнает сердце, что невозможно уйти от этой любви, от этого света, от этой радости, вне которых все в конечном итоге тьма и бессмыслица. И так до самого конца одни будут уходить, другие же на все соблазны, на все сомнения и на вопрос Самого Христа: Не хотите ли и вы отойти? отвечать: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. О, если бы и мы могли пребывать среди этих верных!