Газета "православный крест". Житие прп

⁰

Отец Митрофан Сребрянский, ближайший друг и духовник великой княгини Елизаветы Федоровны, прожил долгую, полную испытаний жизнь. В 2000 году он был прославлен в лике новомучеников и исповедников Российских.

Несостоявшийся ветеринар

А начиналось все в далеком 1870 году, в селе Трехсвятском Воронежского уезда Воронежской губернии. В семье священника отца Василия родился сын Митрофан. Как и большинство детей священников, он закончил духовную семинарию, однако идти по стопам отца не собирался. А поступил в Варшавский ветеринарный институт, мечтая помогать крестьянам вести хозяйство и лечить скот. Однако в католической Польше среди неверующих студентов он почувствовал необыкновенную тягу к Богу и стал усердно посещать православный храм. В это же время он познакомился с будущей супругой Ольгой Владимировной Исполатовской, приехавшей в Варшаву навестить родственников.

Ольга была дочерью священника, служившего в Покровском храме села Владычня Тверской епархии. Она собиралась работать учительницей. В январе 1893 года они обвенчались. В этом же году в начале марта Митрофан был рукоположен в сан диакона, а через год стал священником Стефановской церкви Острогожского уезда Воронежской епархии.

Вместе с солдатиками

В 1894 году его направили служить полковым священником 47-го Драгунского Татарского полка в Рыпин Полоцкой губернии. А через два года – в Орел, в 51-й Драгунский Черниговский полк. Во время Русско-японской войны этот полк принимал участие в боевых действиях в Манчжурии.

Отец Митрофан был со своими солдатиками и на передовой, и во время отдыха. Все тяготы и лишения он переносил вместе с ними, участвуя в дерзких рейдах по тылам противника, прикрытии отхода Русской Армии. Отец Митрофан старался использовать любую возможность, чтобы отслужить хотя бы молебен, Литургия была для него настоящей радостью.

Драгуны Черниговского полка, солдаты и офицеры других частей – все горячо любили отца Митрофана. Через всю кампанию прошла с ними походная церковь, подаренная полку великой княгиней Елизаветой Федоровной. За выдающиеся пастырские заслуги во время войны отец Митрофан был возведен в сан протоиерея. 2 июня 1906 года он вернулся в Орел.

Божий человек

Великая княгиня знала отца Митрофана еще до войны. Когда, потеряв мужа, она занялась устройством Марфо-Мариинской обители, он был тем человеком, который поддержал ее, в отличие от многих светских людей, не понимавших поступка Елизаветы Федоровны.

Отец Митрофан предложил ей проект устава новой общины, который во многом совпадал со взглядами самой княгини. Вскоре она пригласила его в Москву.

Однако нелегко было священнику решиться покинуть Орел, где горожане так сильно любили своего батюшку. В день отъезда на вокзале собрались так много провожающих, что путь поезду пришлось расчищать конной полиции.

В Москве отец Митрофан стал духовным руководителем обители, помощником и наставником настоятельницы. Образ этого удивительного человека вызывал у Елизаветы Федоровны неизреченную радость, которую можно почувствовать, читая ее письма.

В селе Владычня среди прихожан
у батюшки было много детей

«Для нашего дела, – писала великая княгиня, – это милость Божия, потому что он заложил правильную основу. Сколько людей он возвратил к вере, наставил на истинный путь, сколько людей благодарит меня за ту великую благодать, которую они получили, имея возможность приходить к нему… Его простая, чистая жизнь, одновременно скромная и высокая в своей безграничной любви к Богу и Православной Церкви, является для меня примером. Достаточно поговорить с ним всего несколько минут, как видишь, насколько он скромен и чист – Божий Человек».

Молитвы против бомб

После ареста Елизаветы Федоровны отец Митрофан продолжал окормлять сестер общины до самого ее закрытия в 1926 году. Затем он был арестован и приговорен к смерти. Незадолго до ареста по благословению оптинского старца Анатолия отец Митрофан принял постриг с именем Сергий.

В 1927 году вышла известная «Декларация» митрополита Сергия Старгородского, спасшая жизнь многим священникам, в том числе и Сергию (Сребрянскому) – расстрел был заменен ссылкой.

В лагере и ссылках отец Сергий провел шестнадцать лет. Последним местом, где ему разрешено было жить, стало село Владычня Калининской (ныне Тверской) области. Сюда к батюшке приезжали из Москвы за наставлениями как к старцу, здесь жили оставшиеся в живых сестры обители Милосердия. Батюшка продолжал тайно служить, совершая требы в обычных домах. При этом поверх рясы он надевал мирскую одежду. По молитвам отца Сергия верующие получали исцеления. Известно, что во время Великой Отечественной войны его молитвы уберегли жителей села от немецких бомб.

5 апреля 1948 года, накануне Благовещения, архимандрит Сергий (Сребрянский) отошел к Господу. Его похоронили на сельском кладбище села Владычня. Через два года не стало матушки, в постриге инокини Елизаветы. Ее хоронили в ту же могилу. Когда опускали гроб, сдвинули крышку гроба отца Сергия – его тело оказалось нетленным.

В августе 2000 года Архиерейским Собором Русской Православной Церкви отец Сергий (Сребрянский) был причислен к лику святых новомучеников и исповедников Российских для общецерковного почитания.

Из военного дневника отца Митрофана Сребрянского

Готова церковь; я поставил престол, облачил его, устроил жертвенник. Как благ, бесконечно благ Господь! По Его милости все способствовало нашему молитвенному торжеству: погода прямо-таки чудная, правда, прохладно немного, но солнышко ярко светило и было полнейшее безветрие. Пред началом службы раздалось близко несколько сильных залпов. Подполковник Чайковский послал узнать, не рвутся ли это снаряды. Нет, оказалось, стреляли наши осадные орудия, а японские «шимозы» не долетали. Собрались эскадроны, и около 10 часов утра святая Литургия началась…

Служба прошла замечательно хорошо, особенно пение. В этих эскадронах самые главные певцы наши, и хотя у них теперь ни нот нет, ни спевок не бывает, однако они так складно и вдохновенно пели, что, казалось, ангелы спустились к нам и свое небесное пение соединили с нашим земным, и вышла такая гармония, что слезы невольно исторгались. Быть может, это мне только так казалось? Но нет, посмотрели бы вы, как во время «Херувимской», «Тебе поем», «Отче наш» без всякого приказания все становились на колени прямо в пыль, как усердно клали поклоны, молились!

Нет, эту небесную радость чувствовали все! Вместо концерта пели: «Душе моя, душе моя, возстани, что спиши? Конец приближается и имаши смутитися. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, везде сый и вся исполняяй!»

И всегда до слез трогает эта дивная песнь, а теперь, на войне, когда для многих из нас, здесь молящихся, конец действительно, может быть, весьма близок, она особенно благовременна.

Тропарь, глас 8:

Доблий воинов Российских пастырю, благочестия и веры крепкий адаманте, преподобномученицы Елисаветы бодренный сподвижниче, мудрый наставниче сестер обители Милосердия, незлобиво узы претерпевый за Христа и велиих даров Святаго Духа сподобльшийся, исповедниче и равноангельне подвижниче Сергие, моли Христа, Емуже добре послужил еси смирение спасительное нам даровати.

В блокнот паломнику:

Воскресенский кафедральный собор г. Твери

Адрес: 1170001, г. Тверь, ул. Баррикадная, д. 1.

Галина Черемушкина

Преподобноисповедник Сергий (в миру Митрофан Васильевич Сребрянский) родился 1 августа 1870 года в селе Трехсвятском Воронежского уезда Воронежской губернии в семье священника. Через год после рождения сына отца Василия перевели в село Макарий в трех километрах от Трехсвятского. Как и большинство детей священников, Митрофан Васильевич закончил духовную семинарию, однако не стал сразу священником.

Часть образованного общества того времени была настроена против Православной Церкви, и тот, кто горел желанием послужить своему народу и для кого небезразличны были интересы нравственные, уходили в общественные движения, чаще всего социалистические.

Под влиянием народнических идей Митрофан Васильевич поступил в Варшавский ветеринарный институт. Здесь, среди равнодушных к вере студентов, в католической Польше, он стал усердно посещать православный храм. В Варшаве он познакомился со своей будущей женой, Ольгой Владимировной Исполатовской, дочерью священника, служившего в Покровском храме в селе Владычня Тверской епархии; она окончила курс Тверской гимназии, собиралась работать учительницей и приезжала в Варшаву навестить родственников. 29 января 1893 года они обвенчались.

В Варшаве Митрофан Васильевич вновь стал размышлять о правильности выбора своего пути. В душе было пламенное желание служить людям — но достаточно ли ограничиться внешним служением, стать специалистом и помогать народу, крестьянам, всего лишь в ведении хозяйства? Душа молодого человека ощущала неполноту такого рода служения, и он решил вступить на поприще служения священнического.

2 марта того же года епископ Воронежский Анастасий рукоположил Митрофана Васильевича в сан диакона к Стефановской церкви слободы Лизиновки Острогожского уезда. В сане диакона отец Митрофан пробыл недолго. 1 марта 1894 года он был назначен священником 47-го драгунского Татарского полка, а 20 марта епископ Острогожский Владимир рукоположил его в сан священника.

15 января 1896 года отец Митрофан был перемещен на вакансию второго священника к Двинскому военно-крепостному собору и 1 сентября того же года вступил в должность законоучителя Двинской начальной школы. 1 сентября 1897 года отец Митрофан был перемещен в город Орел и назначен настоятелем Покровского храма 51-го драгунского Черниговского полка, шефом которого была Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елизавета Федоровна.

С этого времени начался относительно продолжительный период жизни отца Митрофана в Орле.

Летом 1903 года в Сарове состоялось торжественное прославление преподобного Серафима. На этих торжествах был отец Митрофан. Здесь он был представлен Великой княгине Елизавете Федоровне и произвел на нее самое благоприятное впечатление своей искренней верой, смирением, простотой и отсутствием какого-либо лукавства.

В 1904 году началась Русско-японская война. 11 июня 51-й драгунский Черниговский полк выступил в поход на Дальний Восток. Вместе с полком отправился и отец Митрофан. У священника не было ни тени сомнений, ни помыслов уклониться от исполнения своего долга. За семь лет служения полковым священником в Орле он настолько сжился со своей воинской паствой, что она стала для него как одна большая семья, с которой он разделял все тяготы походной жизни. Везде, где представлялась возможность, он со своими помощниками ставил походную церковь и служил.

Во время служения в действующей армии отец Митрофан вел подробный дневник, который печатался в журнале «Вестник военного духовенства», а затем вышел отдельной книгой. Дневник дает полное представление о нем, как о смиренном пастыре, верном своему священническому долгу. Здесь, в условиях походных трудностей, тяжелых боев, где солдаты и офицеры рисковали жизнью, он увидел, насколько русский человек любит свою Родину, с каким смирением отдает за нее свою жизнь, увидел и то, как разрушительно по последствиям и противно действительности описывают столичные газеты происходящее на фронте, как будто это пишет не русская пресса, а неприятельская, японская. Здесь он увидел, насколько глубоко разделился по вере русский народ, когда православные и неверующие стали жить, как два разных народа.

15 марта 1905 года отец Митрофан как опытный пастырь и духовник был назначен благочинным 61-й пехотной дивизии и в этой должности прослужил до окончания войны. 2 июня 1906 года он вместе с полком вернулся в Орел. За выдающиеся пастырские заслуги, проявленные время войны, отец Митрофан 12 октября 1906 года был возведен в сан протоиерея и награжден наперсным крестом на Георгиевской ленте.

В 1908 году Великая княгиня преподобномученица Елизавета усиленно трудилась над проектом по созданию Марфо-Мариинской обители. Предложения по устроению обители были поданы от нескольких лиц. Подал свой проект и отец Митрофан; его проект настолько пришелся по душе Великой княгине, что именно его она положила в основу устроения обители. Для его осуществления она пригласила отца Митрофана на место духовника и настоятеля храма в обители.

Не смея отказаться от предложения преподобномученицы Елизаветы, отец Митрофан обещал подумать и дать свой ответ позже. На пути из Москвы в Орел он вспомнил родную, горячо его любящую паству и представил, как тяжело будет обоюдное расставание. От этих дум и воспоминаний его душа пришла в смятение, и он решил отказаться от предложения Великой княгини. В тот момент, когда он это подумал, он почувствовал, что у него отнялась правая рука. Он попытался поднять руку, но безуспешно: ни пальцами пошевелить, ни согнуть руку в локте он не смог. Отец Митрофан понял, что это, видимо, Господь его наказывает за сопротивление Его святой воле, и он тут же стал умолять Господа простить его и пообещал, если исцелится, переехать в Москву. Понемногу рука обрела чувствительность, и через два часа все прошло.

Он приехал домой совершенно здоровым и вынужден был объявить прихожанам, что покидает их и переезжает в Москву. Многие, услышав это известие стали плакать и умолять его не покидать их. Видя переживание паствы, добрый пастырь не смог ей отказать, и хотя его настоятельно звали в Москву, он все откладывал с отъездом. Он даже снова решил отказаться и остаться в Орле. Вскоре после этого он заметил, что у него без всякой видимой причины начала распухать правая рука, и это стадо приносить ему затруднение на службе. Он обратился за помощью к одному из своих родственников, доктору Николаю Яковлевичу Пясковскому. Врач, осмотрев руку, сказал, что никаких причин болезни нет и он не может дать в этом случае какого бы то ни было медицинского объяснения и, следовательно, помочь.

В это время из Москвы в Орел привезли чудотворную Иверскую икону Божией Матери. Отец Митрофан пошел помолиться и, стоя перед образом, пообещал, что примет бесповоротно предложение Великой княгини и переедет в Москву. С благоговением и страхом он приложился к иконе и вскоре почувствовал, что руке стало лучше. Он понял, что на переезд его в Москву и поселение в Марфо- Мариинской обители есть благословение Божие, с которым нужно смириться.

После этого, желая получить благословение от старцев, он поехал в Зосимову пустынь. Он встретился со схииеромонахом Алексием и другими старцами и поведал им о своих сомнениях и колебаниях: не будет ли дело, которое он на себя берет, свыше сил. Но они благословили его браться за дело. Отец Митрофан подал прошение о переводе в обитель, и 17 сентября 1908 года священномученик Владимир, митрополит Московский, назначил его настоятелем Покровской и Марфо-Мариинской церквей на Большой Ордынке, поскольку сама Марфо-Мариинская обитель начала свою деятельность только с 10 февраля 1909 года, когда Великая княгиня Елизавета переехала в дом, предназначавшийся под обительский.

Отец Митрофан, поселившись в обители, сразу же принялся за дело, отдавшись ему всей душой, — как это было в Орле, когда он занимался постройкой церкви, устроением школы и библиотеки, как было и во время войны, когда он стал отцом духовных детей, которые каждодневно подвергались смертельной опасности. Он часто служил, не жалея сил наставлял тех, еще немногочисленных, сестер, которые пришли жить в обитель. Настоятельница обители вполне поняла и оценила священника, которого им послал Господь. Она писала о нем Государю: «Он исповедует меня, окормляет меня в церкви, оказывает мне огромную помощь и подает пример своей чистой, простой жизнью, такой скромной и высокой по ее безграничной любви к Богу и Православной Церкви. Поговорив с ним лишь несколько минут, видишь, что он скромный, чистый и человек Божий, Божий слуга в нашей Церкви».

На поприще христианской деятельности прослужила до мученического конца. Вместе с ней (и до самого закрытия обители) трудился и отец Митрофан. Наступил 1917 год — февральская революция, отречение Государя, арест Царской семьи, октябрьский переворот.

Почти сразу после революции был совершен набег на Марфо-Мариинскую обитель вооруженных людей.

Вскоре Великая княгиня была арестована. Незадолго перед арестом она передала общину попечению отца Митрофана и сестры-казначеи. Великая княгиня была увезена на Урал, в Алапаевск, где 5 (18) июля 1918 года приняла мученическую кончину.

25 декабря 1919 года Святейший Патриарх Тихон, хорошо знавший отца Митрофана, благодаря его за многие труды, преподал ему первосвятительское благословение с грамотой и иконой Спасителя: В это время решился для отца Митрофана и его супруги Ольги вопрос о монашестве. Много лет живя в супружестве, они воспитали трех племянниц-сирот и желали иметь своих детей, но Господь не давал исполниться их желанию. Увидев в этом Божию волю, призывающую их к особому христианскому подвигу, они дали обет воздержания от супружеской жизни. Это было уже после переезда их в Марфо-Мариинскую обитель. Долгое время этот подвиг был для всех скрыт, но когда произошла революция и наступило время всеобщего разрушения и гонений на Православную Церковь, они решили принять монашеский постриг. Постриг совершен по благословению святого Патриарха Тихона. Отец Митрофан был пострижен с именем Сергий, а Ольга — с именем Елизавета. Вскоре после этого Патриарх Тихон возвел отца Сергия в сан архимандрита.

В 1922 году безбожные власти произвели изъятие церковных ценностей из храмов. Многие священнослужители были арестованы, некоторые расстреляны. Одним из предъявляемых обвинений было чтение в храмах послания Патриарха Тихона, касающегося изъятия церковных ценностей. Отец Сергий вполне разделял мысли Патриарха и считал, что не следует во избежание кощунств отдавать церковные сосуды. И хотя изъятие из храмов обители произошло без всяких эксцессов, отец Сергий прочел в храме послание Патриарха, за что 23 марта 1923 года был арестован. Пять месяцев он томился в тюрьме без предъявления обвинения и затем по приказу ГПУ от 24 августа 1923 года был выслан на один год в Тобольск.

Из ссылки в Москву отец Сергий вернулся 27 февраля 1925 года и на следующий день как бывший ссыльный явился в ГПУ, чтобы узнать о решении относительно своей дальнейшей судьбы. Следователь, которая вела его дело, сказала, что священнику разрешается совершать церковные службы и говорить за богослужениями проповеди, но он не должен занимать никакой административной должности в приходе, и ему запрещено принимать участие в какой-либо деловой или административной приходской деятельности.

Отец Сергий вернулся в Марфо-Мариинскую обитель. Однако недолго пришлось ему прослужить в Марфо-Мариинской обители. В 1925 году власти приняли решение ее закрыть, а насельниц сослать. Часть здания была отобрана на поликлинику. Некоторые из ее работников решили отобрать обительскую квартиру у отца Сергия и для этого донесли в ОГПУ, обвинив священника в антисоветской агитации среди сестер обители, будто он, собирая их, говорил, что советская власть преследует религию и духовенство. На основании этого доноса 29 апреля 1925 года отец Сергий был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму.

30 июня дело было рассмотрено и принято решение освободить священника. 2 июля Коллегия ОГПУ прекратила дело, и отец Сергий был освобожден.

За то время, пока отец Сергий был в заключении, Марфо-Мариинская обитель была закрыта, а сестры арестованы. Некоторые из них были высланы относительно недалеко — в Тверскую область, но большинство сослано в Казахстан и Среднюю Азию.

Отец Сергий и матушка Елизавета выехали в село Владычня Тверской области и поселились в бревенчатом, покрытом дранкой одноэтажном доме, в котором когда-то жил отец матушки, протоиерей Владимир Исполатовский. Первое время отец Сергий не служил, но часто ходил молиться в Покровский храм, в котором стал служить в 1927 году.

Сразу же по приезде, а еще более после того как отец Сергий стал служить во Владычне, его стали посещать многие из его духовных детей. Среди окружающих он был известен как молитвенник и человек святой жизни. Люди стали обращаться к нему за помощью, и некоторые по своей вере и молитвам праведника получали исцеления. Несмотря на пережитые узы и тяжелое время гонений, отец Сергий продолжал подвизаться как духовник и проповедник. Он использовал отпущенное ему время для научения в вере, поддержки и просвещения ближних. Духовные дети привозили ему продукты и одежду, большую часть которых он раздавал нуждающимся.

Но в селе были люди, которые ненавидели Церковь, хотели ради забвения своих грехов забыть о Боге, они относились враждебно к отцу Сергию за его открытую проповедническую деятельность. Жизнь, которую он проводил, обличала их совесть, и, вознамерившись его уничтожить, они обратились за помощью к власти.

30 и 31 января 1930 года ОГПУ допросило этих людей. Они показали: «По своему общественному, умелому подходу к народу с религиозной стороны заслуживает особого внимания. Действует исключительно религиозным дурманом. Опирается на темноту, выгоняет бесов из человека... Особенно способен на проповеди, которые говорит по два часа. В своих выступлениях с амвона призывает на единение и поддержку Церкви, религиозных целей...

Результаты таких проповедей имеются налицо... Деревня Гнездцы категорически отказалась от вступления в колхоз. Словом, должен сказать, священник Сребрянский является политически вредным элементом, который должен быть срочно изъят...»

На основании этих показаний отец Сергий был через несколько дней арестован, но «материалов» для создания «дела» недоставало, и 14 февраля следователи допросили жителей села Владычня, оставляя в деле показания лишь тех свидетелей, которые подтверждали обвинение. Но и через призму искаженных свидетельств видно, что отец Сергий был для народа подлинным старцем и подвижником, по молитвам которого совершались исцеления многих недужных.

10 марта власти допросили отца Сергия. 7 апреля 1930 года «тройка» ОГПУ приговорила отца Сергия к пяти годам ссылки в Северный край. Священнику было тогда шестьдесят лет, и после нескольких тюремных заключений, ссылки, этапов он тяжело болел миокардитом. Это время было самым тяжелым для ссыльных. Прошла коллективизация. Крестьянские хозяйства были разорены. Хлеб продавался только по карточкам и в самом ограниченном количестве. Выжить можно было, если присылались посылки. Но посылки доходили лишь в то время, когда по реке было пароходное сообщение, которое прекращалось на зимний период и на время, пока сплавлялся лес.

Отца Сергия поселили в одной из деревень на реке Пинеге. Здесь жило много сосланного духовенства. Сюда к нему приехали монахиня Елизавета и Мария Петровна Заморина, знавшая отца Сергия еще в период его служения Орле; впоследствии она приняла монашество с именем Милица. Ссыльные священники работали здесь на лесоразработках и сплаве леса. Отец Сергий работал на ледянке — вел по ледяной колее лошадь, тащившую бревна. Эта работа хотя и была легче пилки и рубки в лесу, но требовала большой ловкости и спорости. Отец Сергий, монахиня Елизавета и Мария Петровна жили в домике, как маленькая монастырская община. Отец Сергий, благодаря своей подвижнической жизни, постоянной молитвенной настроенности, духовным советам и умению утешать страждущих в самых тяжелых их обстоятельствах, вскоре стал известен как глубоко духовный старец, которому многие поверяли свои беды, в молитвенное предстательство которого верили. Северная зимняя природа произвела большое впечатление на исповедника. «Огромные ели, закутанные снежными одеялами и засыпанные густым инеем, стоят как зачарованные, — вспоминал он, — такая красота — глаз не оторвешь, и кругом необыкновенная тишина... Чувствуется присутствие Господа Творца, и хочется без конца молиться Ему и благодарить Его за все дары, за все, что Он нам посылает в жизни, молиться без конца...»

Несмотря на болезнь и преклонный возраст, старец с помощью Божией выполнял норму, данную начальством. Когда ему приходилось корчевать пни, он делал это один и в короткое время. Иногда он смотрел на часы, интересуясь сам, за какое время ему удастся выкорчевать пень, над каким, бывало, трудились несколько человек ссыльных.

С местным начальством у отца Сергия сложились самые благоприятные отношения, все любили святого старца и неутомимого труженика, который со смирением воспринимал свою участь ссыльного. Детям он вырезал и склеил, а затем раскрасил макет паровоза с пассажирскими и товарными вагонами, которых дети не видели еще ни разу в своей жизни по дальности от тех мест железных дорог.

Через два года ссылки власти из-за преклонного возраста священника, его болезней и за успешно выполняемую работу решили его освободить. В 1933 году отец Сергий вернулся в Москву, где пробыл один день — простился с закрытой и разоренной обителью и выехал с монахиней Елизаветой и Марией Петровной во Владычню. На этот раз они поселились в другом доме, который был куплен его духовными детьми. Это была небольшая изба с русской печью, кирпичной лежанкой и пространным двором. Здесь прошли последние годы жизни старца. Покровский храм во Владычне был закрыт, и отец Сергий ходил молиться в Ильинский храм в соседнее село. Впоследствии власти стали выказывать неудовольствие по поводу его появления в храме, и он был вынужден молиться дома. Последний период жизни отца Сергия стал временем старческого окормления духовных детей и обращавшихся к нему страждущих православных людей, что было особенно существенно в то время, когда большинство храмов было закрыто и многие священники были арестованы.

Во время Отечественной войны, когда немцы захватили Тверь, во Владычне расположилась воинская часть и предполагался здесь большой бой. Офицеры предлагали жителям уйти дальше от передовых позиций, кое-кто ушел, а отец Сергий и монахини Елизавета и Милица остались. Почти каждый день над расположением воинской части летали немецкие самолеты, но ни разу ни одна бомба не упала ни на храм, ни на село. Это было отмечено и самими военными, у которых возникло ощущение, что село находится под чьей-то молитвенной защитой. Однажды отец Сергий пошел на другой конец села со Святыми Дарами причащать тяжелобольного. Идти нужно было мимо часовых. Один из них остановил отца Сергия и, пораженный видом убеленного сединами старца, бесстрашно шедшего через село, непроизвольно высказал ту мысль, которая владела умами многих военных: «Старик, тут кто-то молится».

Неожиданно часть была снята с позиции, так как бои развернулись на другом направлении, неподалеку от села Медное. Местные жители, очевидцы этих событий, приписывают чудесное избавление села от смертельной опасности молитвам отца Сергия.

В последние, годы жизни архимандрита Сергия, начиная с 1945 года, его духовником был протоиерей Квинтилиан Вершинский, служивший в Твери и часто приезжавший к старцу. Отец Квинтилиан сам несколько лет пробыл в заключении и хорошо знал, что такое — нести тяготы и горечь гонений в течение многих лет. Он вспоминал об отце Сергии: «Всякий раз, когда я беседовал с ним, слушал его проникновенное слово, передо мной из глубины веков вставал образ подвижника-пустынножителя... Он весь был объят Божественным желанием... Это чувствовалось во всем, особенно — когда он говорил. Говорил он о молитве, о трезвении — излюбленные его темы. Говорил он просто, назидательно и убедительно. Когда он подходил к сущности темы, когда мысль его как бы касалась предельных высот христианского духа, он приходил в какое-то восторженно-созерцательное состояние, и, видимо, под влиянием охватившего его волнения помыслы его облекались в форму глубоко-душевного лирического излияния.

Наступило приснопамятное весеннее утро, — вспоминал отец Квинтилиан. — На востоке загоралась заря, предвещавшая восход весеннего солнца. Еще было темно, но около хижины, где жил старец, толпились люди; несмотря на весеннюю распутицу, они собрались сюда, чтобы отдать последний долг почившему старцу. Когда я вошел в самое помещение, оно было забито народом, который всю ночь провел у гроба старца. Начался отпев. Это было сплошное рыдание. Плакали не только женщины, но и мужчины...

С большим трудом вынесли гроб через малые узенькие сенцы на улицу. Гроб хотели поставить на дровни, нести на себе его на кладбище было невозможно, ибо дорога на кладбище представляла местами топкую грязь, местами была покрыта сплошной водой. Тем не менее из толпы неожиданно выделяются люди, поднимают гроб на плечи... Потянулись сотни рук, чтобы хотя коснуться края гроба, и печальная процессия с неумолкаемым пением «Святый Боже» двинулась к месту последнего упокоения. Когда пришли на кладбище, гроб поставили на землю, толпа хлынула к гробу. Спешили проститься. Прощавшиеся целовали руки старцу, при этом некоторые как бы замирали, многие вынимали из кармана белые платки, полотенца, маленькие иконки, прикладывали к телу усопшего и снова убирали в карман.

Когда гроб опускали на дно могилы, мы пели «Свете тихий». Песчаный грунт земли, оттаявшие края могилы грозили обвалом. Несмотря на предупреждение, толпа рванулась к могиле, и горсти песка посыпались на гроб почившего. Скоро послышались глухие удары мерзлой земли о крышку гроба.

Мы продолжали петь, но не мы одни. «Граждане, — слышался голос, — смотрите! смотрите!» Это кричал человек с поднятой рукою кверху. Действительно, нашим взорам представилась умилительная картина. Спустившийся с небесной лазури необычайно низко, над самой могилой делал круги жаворонок и пел свою звонкую песню; да, мы пели не одни, нам как бы вторило творение Божие, хваля Бога, дивного в Своих избранниках.

Скоро на месте упокоения старца вырос надмогильный холмик. Водрузили большой белый крест с неугасимой лампадой и надписью: "Здесь покоится тело священноархимандрита Сергия — протоиерея Митрофана. Скончался 1948 г. 23 марта. Подвигом добрым подвизахся, течение жизни скончав"».

Еще при жизни батюшка говорил своим духовным детям: «Не плачьте обо мне, когда я умру. Вы придете на мою могилку и скажете, что нужно, и я, если буду иметь дерзновение у Господа, помогу вам».

В сонме исповедников Русской Православной Церкви есть пара, как бы воплотившая в себе судьбу поколения. Нежнейшие, любящие супруги, а затем, спустя годы – священник и его келейница, они были призваны Господом на одно служение – поддерживать людей духовно во времена открытых гонений на православие. Это – архимандрит Сергий (Серебрянский) и матушка Елисавета. Уже больше полувека их нет здесь, на земле, но они есть там, у Бога, в мире высшем и светлом. А нам сегодняшним, часто унывающим и не находящим в себе сил потерпеть тесные обстоятельства повседневной жизни, они оставили удивительно радостный пример веры и того, как одно имя – христиан – должно делать нас друг для друга вернейшими, усердными помощниками в несении жизненных испытаний, без чего было бы невозможно и личное спасение.

Деревенский батюшка

…30-е годы. Изменившаяся до неузнаваемости Россия. «Нам подменили жизнь» , – напишет об этом времени . За форзацем официальных хроник об успехах социалистического строительства скрывались страшные вещи: переполненные тюрьмы со своей собственной «плановой экономикой», кипы дел с росчерком «к расстрелу», раскинувшаяся по всей стране, как сетка кровеносной системы, структура ГУЛАГА.

Для одних, как для Цветаевой, это время отчаяния, для других – напряженного поиска тех уцелевших людей, как говорили тогда из «бывших», которые несли в себе свет прежней, «дотравматической» жизни. Их лица, голос, манера общения вселяли покой, и душа получала моментальное удостоверение: «Се человек!» . От успеха этого поиска для многих зависела сама возможность выстоять, уцелеть.

Одним из них был священник из села Владычня Тверской области, отец Сергий. К его дому, бревенчатому, крытому дранкой, ехали по одному и целыми семьями со всей округи и издалека. И все они знали: стоит переступить порог убогой хижины, и, вот она, – жизнь во Христе, истинная любовь не этого времени и «не здешней меры». В батюшке удивляло все: облик, совершенное незлобие и какая-то ангельская ясность, полное отсутствие неприязни или только досады по отношению к людям, хотя он много перестрадал. Каждого пришедшего он принимал как посланного Самим Господом, а молодым священникам часто говорил: «Плохих людей нет, есть люди, за которых особенно нужно молиться». И он молился.

«Бывало, придешь к нему, – вспоминала одна жительница села, – а он, сердечный, стоит в переднем углу на коленочках, поднявши руки наверху, как мертвый». Тех же, кто приходил к отцу Сергию впервые, удивляло и еще одно обстоятельство. Слабый, тяжело больной миокардитом, батюшка сам терпеливо ухаживал за прикованной к постели монахиней, бывшей его келейницей. И лишь позднее открывалась история их жизни и редкой привязанности друг к другу.

Призвание в избрании

Начало ее относилось к минувшему веку, когда оба они были еще молоды и звались Митрофаном Васильевичем и Ольгой Владимировной. Оба – дети священников, он – из под Воронежа, она – из Тверской епархии.

Судьба свела их в Варшаве. В те годы Митрофан Васильевич под влиянием народнических идей увлекся было мыслью о получении «практического» образования, которое можно было бы обратить на социальное служение, и выбрал для себя Варшавский ветеринарный институт. На время отложенным оказалась давнее желание стать священником и продолжить духовное образование, основы которого заложила семинария. Однако в Варшаве, среди по большей части равнодушных к вере студентов, в католическом окружении, душа начала испытывать незнакомое до тех пор чувство тоски о Господе, настоящий духовный голод, и Митрофан Васильевич стал с удвоенным усердием посещать храм. Тогда-то на его пути и появилась Ольга Исполатовская.

Встреча эта отозвалась памятью о родном, с детства знакомом, простом и добром укладе жизни, где все по-настоящему, по-Божьему устроено, и завершилась возвращением молодого студента к наследственной стезе священника рука об руку с верной, понимающей матушкой, готовой разделить с мужем и радости, и трудности духовного служения.

Через несколько лет о. Митрофан был уже настоятелем Покровского храма в Орле и духовно окормлял 51-ый Черниговский полк, шефом которого была .

Частной жизни у Серебрянских почти не было. Батюшка все время был на людях, исповедуя, причащая, вникая сам во все детали приходской жизни. Его уже тогда ценили как глубокого, серьезного проповедника. И мало кто знал о том, что скромный священник и его матушка несут тайный подвиг по примеру

В молодости оба они хотели иметь детей, но поскольку этому желанию не суждено было осуществиться, они по соглашению решили продолжать жить в целомудрии, взяв на воспитание трех племянниц–сирот.

1908 г. подготовил Серебрянским неожиданный поворот. Когда Елизавета Федоровна трудилась над проектом создания , записка о. Митрофана пришлась ей по душе более остальных проектов. Для его осуществления она и пригласила орловского батюшку на место духовника и настоятеля храма. К тому времени у о. Митрофана был уже значительный опыт. За плечами остались два года службы священником в составе Черниговского полка в тяжелое время русско-японской войны.

Однако расставание с Орлом было тяжелым: о. Митрофан любил свою паству, а люди не желали расставаться с ним. Только через исключительные обстоятельства – обострявшуюся всякий раз, когда он подумывал об отказе, болезнь – получив удостоверение в том, что на это новое послушание есть особый промысел Божий, о. Митрофан смирился с необходимостью переезда в Москву.

Великая княгиня Елизавета Федоровна приобрела в его лице главного своего помощника, о чем писала Государю: «Для нашего дела о. Митрофан – благословение Божие, т.к. он заложил необходимое основание. Он исповедует меня, окормляет меня в церкви, оказывает мне огромную помощь и подает пример чистой, простой жизни – такой скромной и простой в его безграничной любви к Богу и Православной Церкви».

Когда же после переворота 1917 г. настоятельница общины была арестована и обитель оказалась на попечении о. Митрофана, зная о трудах Серебрянских и о том, что они давно живут безбрачной жизнью, постриг батюшку в монашество с именем Сергия в честь Преп. Сергия Радонежского и воздвиг в сан архимандрита, а матушку Ольгу – в монахини с именем Елисавета.

Через испытания

В 20-е годы для о. Сергия и матушки Елисаветы начался тяжелый период: оба они разделили участь гонимых с тысячами других священнослужителей. Рушился привычный жизненный уклад, казалось, почва уходила из-под ног. Что же помогало им выстоять?

По-евангельски детское, полное, безусловное доверие к Богу, предание себя и друг друга Его любви и Его всеведению, и постоянная готовность подставить плечо под перекладину ставшего для них общим жизненного креста.

Поводом для первого ареста о. Сергия послужило то, что во время изъятия церковных ценностей он прочел в храме послание Патриарха Тихона, вполне разделяя его мысли о том, что не следует во избежание кощунств отдавать церковные сосуды.

23 марта 1923 г. последовал арест, а затем пять месяцев ожидания в тюрьме без предъявления обвинения, сменившегося ссылкой в Тобольск сроком на один год. Не прошло и двух месяцев с момента возвращения о. Сергия в Москву, как последовало новое обвинение в «антисоветской агитации» и заключение в Бутырскую тюрьму. И тогда матушка Елисавета, пренебрегая опасностью для себя, принялась что есть сил хлопотать об его освобождении, пока, наконец, Комиссия ОГПУ не прекратила дело, и о. Сергий был освобожден.

К этому времени Марфо-Мариинская обитель была уничтожена, и Серебрянские поселились на родине матушки Елисаветы в с. Владычня. Там, среди гонений, о. Сергий продолжал подвизаться как духовник и проповедник, используя отпущенное ему время для просвещения и поддержания ближних.

В 1931 г. их ожидало новое испытание. По сфабрикованному делу «тройка» ОГПУ приговорила о. Сергия к пяти годам ссылки в Северный край. Было ему тогда уже 65 лет.

Местом поселения для батюшки стала отдаленная деревня на р. Пинеге. 30-е годы были самыми тяжелыми для ссыльных. Крестьянские хозяйства были разорены принудительной коллективизацией, хлеб выдавался строго по карточкам в самом ограниченном количестве, а посылки доходили лишь в то время, когда по реке было пароходное сообщение. И в этих-то обстоятельствах матушка Елисавета предприняла длительное и опасное путешествие из центра на Крайний Север.

С огромными трудностями она добралась к о. Сергию, проделав путь, местами на плоту, вместе с одной из жительниц Орла, впоследствии так же принявшей монашеский постриг. На поселении, где было много ссыльных священников, Серебрянские и их спутница жили в маленьком домике как крошечная монашеская община.

Несмотря на болезнь и преклонный возраст, о. Сергий вместе с другими ссыльными священниками трудился на лесозаготовках, стараясь выполнить назначенную ему норму, в одиночку корчевал пни, и смирением, с которым он принимал свою участь заключенного, снискал уважение не только у ссыльных, но и у лагерного начальства, ходатайствовавшего об его освобождении.

1933 год принес им долгожданное освобождение. Но во Владычне, из-за опасений навлечь на других священников удары властей, Серебрянские вынуждены были вести келейный образ жизни – молиться, не выходя в храм.

К концу жизни у о. Сергия открылся дар прозорливости и исцелений, а он, относя все лишь Богу Единому, только смиренно говорил: «Это действует благодать священства ».

До 1948 г. о. Сергий нес подвиг молитвы за Россию, за народ, молился о даровании нашей стране победы в годы Великой Отечественной войны. Действенность его молитвы ощущали и жители с. Владычня, где размещалась воинская часть и предполагалось большое сражение. Многие уходили тогда из села, а батюшка не тронулся с места. И за все это время ни одна бомба не упала ни на храм, ни на село, а бои развернулись в другом направлении.

В наши дни в последнем месте земного служения о. Сергия (Серебрянского) поставлен небольшой храм в его честь. Церковь почитает его как исповедника.

Но и сегодня память об этом выдающемся пастыре XX века связана с воспоминаниями и об его спутнице – матушке Елисавете, «Ангеле-хранителе», известном при жизни немногим, но оказавшейся способной одолеть расстояния и холод, и буквально «положить душу за други своя».

Кто-то скажет, возможно: «как типично все это было, сколькие шли этим путем», но это-то и была та самая простота, которая возводила людей на вершину святости, и христианского брака, и христианского братства.

В 1894 году сын сельского священника Митрофан Васильевич Сребрянский (будущий преподобноисповедник Сергий) был рукоположен во пресвитеры и началось его служение полкового пастыря. Сначала он был священником 47-го драгунского Татарского полка, затем его перевели на должность второго священника к Двинскому военно-крепостному собору. В 1897 года отец Митрофан был перемещен в город Орел и назначен настоятелем Покровского храма 51-го драгунского Черниговского полка, шефом которого была Ее Императорское Высочество Великая княгиня Елизавета Федоровна. Когда в 1904 году началась Русско-японская война, 51-й драгунский Черниговский полк выступил в поход на Дальний Восток. Вместе с полком отправился и его полковой пастырь — отец Митрофан. У священника не было ни тени сомнений, ни помыслов уклониться от исполнения своего долга. За семь лет служения полковым священником в Орле он настолько сжился со своей воинской паствой, что она стала для него как одна большая семья, с которой он разделял все тяготы походной жизни. За выдающиеся пастырские заслуги, проявленные во время войны, отец Митрофан 12 октября 1906 года был возведен в сан протоиерея и награжден наперсным крестом на Георгиевской ленте.

В 1908 году по настоянию Ее Императорского Высочества Великой княгини Елизаветы Федоровны протоиерей Митрофан Серебрянский был переведен в Москву и назначен настоятелем Покровской и Марфо-Мариинской церквей на Большой Ордынке. На этом полковое пастырство преподобноисповедника Сергия заканчивается, однако он вошел в историю военного духовенства, как доблестный воинский священник. Когда же произошла Октябрьская революция, и начались годы гонений на церковь, архимандрит Сергий Серебрянский стал преподобноисповедником веры Христовой.

Житие преподобноисповедника Сергия Сребрянского

В Варшаве Митрофан Васильевич вновь стал размышлять о правильности выбора своего пути. В душе было пламенное желание служить людям - но достаточно ли ограничиться внешним служением, стать специалистом и помогать народу, крестьянам, всего лишь в ведении хозяйства? Душа молодого человека ощущала неполноту такого рода служения, и он решил вступить на поприще служения священнического.

С этого времени начался относительно продолжительный период жизни отца Митрофана в Орле.

Отец Митрофан, поселившись в обители, сразу же принялся за дело, отдавшись ему всей душой, - как это было в Орле, когда он занимался постройкой церкви, устроением школы и библиотеки, как было и во время войны, когда он стал отцом духовных детей, которые каждодневно подвергались смертельной опасности. Он часто служил, не жалея сил наставлял тех, еще немногочисленных, сестер, которые пришли жить в обитель. Настоятельница обители вполне поняла и оценила священника, которого им послал Господь. Она писала о нем Государю: «Он исповедует меня, окормляет меня в церкви, оказывает мне огромную помощь и подает пример своей чистой, простой жизнью, такой скромной и высокой по ее безграничной любви к Богу и Православной Церкви. Поговорив с ним лишь несколько минут, видишь, что он скромный, чистый и человек Божий, Божий слуга в нашей Церкви».

Несмотря на трудности и новизну предпринятого дела, обитель благословением Божиим, смирением и трудами настоятельницы, духовника обители отца Митрофана и сестер с успехом развивалась и расширялась. В 1914 году в ней было девяносто семь сестер, она имела больницу на двадцать две кровати, амбулаторию для бедных, приют для восемнадцати девочек-сирот, воскресную школу для девушек и женщин, работавших на фабрике, в которой обучалось семьдесят пять человек, библиотеку в две тысячи томов, столовую для бедных женщин, обремененных семьей и трудящихся на поденной работе, кружок для детей и взрослых «Детская лепта», занимающийся рукоделием для бедных.На поприще христианской деятельности Великая княгиня Елизавета прослужила до мученического конца. Вместе с ней (и до самого закрытия обители) трудился и отец Митрофан. Наступил 1917 год - февральская революция, отречение Государя, арест Царской семьи, октябрьский переворот. Почти сразу после революции был совершен набег на Марфо-Мариинскую обитель вооруженных людей.

25 декабря 1919 года Святейший Патриарх Тихон, хорошо знавший отца Митрофана, благодаря его за многие труды, преподал ему первосвятительское благословение с грамотой и иконой Спасителя: В это время решился для отца Митрофана и его супруги Ольги вопрос о монашестве. Много лет живя в супружестве, они воспитали трех племянниц-сирот и желали иметь своих детей, но Господь не давал исполниться их желанию. Увидев в этом Божию волю, призывающую их к особому христианскому подвигу, они дали обет воздержания от супружеской жизни. Это было уже после переезда их в Марфо-Мариинскую обитель. Долгое время этот подвиг был для всех скрыт, но когда произошла революция и наступило время всеобщего разрушения и гонений на Православную Церковь, они решили принять монашеский постриг. Постриг совершен по благословению святого Патриарха Тихона. Отец Митрофан был пострижен с именем Сергий, а Ольга - с именем Елизавета. Вскоре после этого Патриарх Тихон возвел отца Сергия в сан архимандрита.

Отец Сергий вернулся в Марфо-Мариинскую обитель. Однако недолго пришлось ему прослужить в Марфо-Мариинской обители. В 1925 году власти приняли решение ее закрыть, а насельниц сослать. Часть здания была отобрана поликлинику. Некоторые из ее работников решили отобрать обительскую квартиру у отца Сергия и для этого донесли в ОГПУ, обвинив священника в антисоветской агитации среди сестер обители, будто он, собирая их, говорил, что советская власть преследует религию и духовенство. На основании этого доноса 29 апреля 1925 года отец Сергий был арестован и заключен в Бутырскую тюрьму.

За то время, пока отец Сергий был в заключении, Марфо-Мариинская обитель была закрыта, а сестры арестованы. Некоторые из них были высланы относительно недалеко - в Тверскую область, но большинство сослано в Казахстан и Среднюю Азию.

Отец Сергий и матушка Елизавета выехали в село Владычня Тверской области и поселились в бревенчатом, покрытом дранкой одноэтажном доме, в котором когда-то жил отец матушки,протоиерей Владимир Исполатовский. Первое время отец Сергий не служил, но часто ходил молиться в Покровский храм, в котором стал служить в 1927 году.

30 и 31 января 1930 года ОГПУ допросило этих людей. Они показали: «По своему общественному, умелому подходу к народу с религиозной стороны заслуживает особого внимания. Действует исключительно религиозным дурманом. Опирается на темноту, выгоняет бесов из человека… Особенно способен на проповеди, которые говорит по два часа. В своих выступлениях с амвона призывает на единение и поддержку Церкви, религиозных целей…

Результаты таких проповедей имеются налицо… Деревня Гнездцы категорически отказалась от вступления в колхоз. Словом, должен сказать, священник Сребрянский является политически вредным элементом, который должен быть срочно изъят…»

Отца Сергия поселили в одной из деревень на реке Пинеге. Здесь жило много сосланного духовенства. Сюда к нему приехали монахиня Елизавета и Мария Петровна Заморина, знавшая отца Сергия еще в период его служения Орле; впоследствии она приняла монашество с именем Милица. Ссыльные священники работали здесь на лесоразработках и сплаве леса. Отец Сергий работал на ледянке - вел по ледяной колее лошадь, тащившую бревна. Эта работа хотя и была легче пилки и рубки в лесу, но требовала большой ловкости и спорости. Отец Сергий, монахиня Елизавета и Мария Петровна жили в домике, как маленькая монастырская община. Отец Сергий, благодаря своей подвижнической жизни, постоянной молитвенной настроенности, духовным советам и умению утешать страждущих в самых тяжелых их обстоятельствах, вскоре стал известен как глубоко духовный старец, которому многие поверяли свои беды, в молитвенное предстательство которого верили. Северная зимняя природа произвела большое впечатление на исповедника. «Огромные ели, закутанные снежными одеялами и засыпанные густым инеем, стоят как зачарованные, - вспоминал он, - такая красота - глаз не оторвешь, и кругом необыкновенная тишина… Чувствуется присутствие Господа Творца, и хочется без конца молиться Ему и благодарить Его за все дары, за все, что Он нам посылает в жизни, молиться без конца…»

Через два года ссылки власти из-за преклонного возраста священника, его болезней и за успешно выполняемую работу решили его освободить. В 1933 году отец Сергий вернулся в Москву, где пробыл один день - простился с закрытой и разоренной обителью и выехал с монахиней Елизаветой и Марией Петровной во Владычню. На этот раз они поселились в другом доме, который был куплен его духовными детьми. Это была небольшая изба с русской печью, кирпичной лежанкой и пространным двором. Здесь прошли последние годы жизни старца. Покровский храм во Владычне был закрыт, и отец Сергий ходил молиться в Ильинский храм в соседнее село. Впоследствии власти стали выказывать неудовольствие по поводу его появления в храме, и он был вынужден молиться дома.

Последний период жизни отца Сергия стал временем старческого окормления духовных детей и обращавшихся к нему страждущих православных людей, что было особенно существенно в то время, когда большинство храмов было закрыто и многие священники были арестованы.

В последние, годы жизни архимандрита Сергия, начиная с 1945 года, его духовником был протоиерей Квинтилиан Вершинский, служивший в Твери и часто приезжавший к старцу. Отец Квинтилиан сам несколько лет пробыл в заключении и хорошо знал, что такое - нести тяготы и горечь гонений в течение многих лет. Он вспоминал об отце Сергии: «Всякий раз, когда я беседовал с ним, слушал его проникновенное слово, передо мной из глубины веков вставал образ подвижника-пустынножителя… Он весь был объят Божественным желанием… Это чувствовалось во всем, особенно - когда он говорил. Говорил он о молитве, о трезвении - излюбленные его темы. Говорил он просто, назидательно и убедительно. Когда он подходил к сущности темы, когда мысль его как бы касалась предельных высот христианского духа, он приходил в какое-то восторженно-созерцательное состояние, и, видимо, под влиянием охватившего его волнения помыслы его облекались в форму глубоко-душевного лирического излияния.

Наступило приснопамятное весеннее утро, - вспоминал отец Квинтилиан. - На востоке загоралась заря, предвещавшая восход весеннего солнца. Еще было темно, но около хижины, где жил старец, толпились люди; несмотря на весеннюю распутицу, они собрались сюда, чтобы отдать последний долг почившему старцу. Когда я вошел в самое помещение, оно было забито народом, который всю ночь провел у гроба старца. Начался отпев. Это было сплошное рыдание. Плакали не только женщины, но и мужчины…

С большим трудом вынесли гроб через малые узенькие сенцы на улицу. Гроб хотели поставить на дровни, нести на себе его на кладбище было невозможно, ибо дорога на кладбище представляла местами топкую грязь, местами была покрыта сплошной водой. Тем не менее из толпы неожиданно выделяются люди, поднимают гроб на плечи… Потянулись сотни рук, чтобы хотя коснуться края гроба, и печальная процессия с неумолкаемым пением «Святый Боже» двинулась к месту последнего упокоения. Когда пришли на кладбище, гроб поставили на землю, толпа хлынула к гробу. Спешили проститься. Прощавшиеся целовали руки старцу, при этом некоторые как бы замирали, многие вынимали из кармана белые платки, полотенца, маленькие иконки, прикладывали к телу усопшего и снова убирали в карман.

Мы продолжали петь, но не мы одни. «Граждане, - слышался голос, - смотрите! смотрите!» Это кричал человек с поднятой рукою кверху. Действительно, нашим взорам представилась умилительная картина. Спустившийся с небесной лазури необычайно низко, над самой могилой делал круги жаворонок и пел свою звонкую песню; да, мы пели не одни, нам как бы вторило творение Божие, хваля Бога, дивного в Своих избранниках.

Скоро на месте упокоения старца вырос надмогильный холмик. Водрузили большой белый крест с неугасимой лампадой и надписью: «Здесь покоится тело священноархимандрита Сергия - протоиерея Митрофана. Скончался 1948 г. 23 марта. Подвигом добрым подвизахся, течение жизни скончав»».

Дамаскин (ОРЛОВСКИЙ), иеромонах. Мученики, исповедники и подвижники благочестия Русской Православной Церкви XX столетия. Книга 3. Тверь: Булат, 1999. С. 59-102.

О. Митрофан Сребрянский служил на Дальнем Востоке в годы Русско-японской войны в 51-м Драгунском Черниговском полку Ее Императорского высочества . Мы продолжаем публиковать его дневник, который отец Митрофан вел с 1904 по 1906 год.

Утро. Чуть-чуть светает. Слышу, тихонько подходит Михайло и говорит вполголоса: «Батюшка! А ведь на дворе-то совсем тихо, только мороз десять градусов; просфоры испекли; может быть, отслужим?» «Конечно, отслужим,- говорю я.- Часам к половине одиннадцатого солнышко нам поможет теплом своим. Передай эскадронам, чтобы мели площадку для церкви да на службу надели шлемы на головы!»

Быстро встал. Морозище такой, что пришлось надеть меховые рукавички. За линией железной дороги гул множества голосов: пехотные полки собирают с полей оставленный китайцами гаолян, складывают его в скирды, строят шалаши. К 10 часам поставили церковь. Пришли не только наши эскадроны, но и много из других частей: эскадрон Нежинского полка, телеграфные роты 17-го и 6-го саперных батальонов, обозные 17-го корпуса - многое множество! Часы читать благословил саперного унтер-офицера; он был неописуемо счастлив, и хотя с тропарем и кондаком никак не мог справиться, но это не мешало его воодушевлению, например, говоря: «Приидите, поклонимся Христу Цареви нашему Богу», он делал поклон до земли. Замечательно религиозный!

Святую литургию и на этот раз отслужили, по милости Божией, чинно. Михайло меня очень утешил: после Евангелия вдруг слышу, запели «Господи, помилуй» на те мотивы, что пелись в нашей (орловской) церкви 3 на незабвенных службах в четверги и пятницы; больших усилий стоило мне удержаться от слез! Между солдатами есть замечательно богомольные: многие почти всю службу стояли на коленях и горячо молились. «Верую», «Отче наш», по обычаю, пели все.

Поразили меня за этой службой китайцы. Целой толпой подошли они, еще когда мы ставили церковь, осмотрели каждую икону и затем, отойдя в сторону, всю литургию простояли, не двигаясь с места, слушая и наблюдая происходящее. Общественного богослужения, какое у нас, у них не существует, по крайней мере до сих пор я ни в Ляояне, ни в Мукдене этого не заметил. Среди китайцев стоял наш штабной переводчик, прекрасно говорящий по-русски; он, вероятно, и давал некоторые пояснения своим соотечественникам.

После литургии зашел к нам гость, мрачно настроенный. И то и другое надо бы, по его словам, иначе, а мне кажется, что если бы все шло как по маслу, то мы, пожалуй, приписали бы себе самим окончательную победу. Ведь у нас и прежде всегда так было, а в конце концов побеждали. Неудачи к смирению располагают, а смиренным дает Господь благодать. Победим, даст Бог, и рабами гордых язычников не будем; вот братьями быть готовы, если они отбросят свою гордыню. И когда победим, то прежде всего славу силе Божией воздадим, а потом почтим и человеческие подвиги: так-то лучше, гордости поменьше! Испытания - это великий пробный камень твердости в вере и любви ко Господу! Правда останется правдой: армия наша храбрая, терпеливая, не унывающая. Если представить все условия войны здесь, как мы ее называем колониальной, так надо удивляться тому, что она сделала. Как неверно представляют наше положение в России, сужу по письмам. Пишут, что мы отступили, нас разбили… Неправда то и другое: уступили несколько верст передовых позиций, отбили все атаки японцев и ничего не отдали из крепко занятого нами. Я считаю последние битвы нашей великой нравственной победой. Недаром японцы кричат нам из окопов: «Русские! Долго ли вы еще будете мучить нас?» Это что-то не похоже на победный клик! Ну, а дальше - дальше что Бог даст.

Удивительно резко изменилась погода. Сегодня совершенно тепло. Около станции Суютунь оживление: тысячи солдат строят дорогу шириною в пятьдесят аршин на протяжении всего фронта, чтобы во время предстоящего сражения свободнее было передвигать резервы в разные пункты. Я постоял, понаблюдал. Спокойствие полное, уныния нигде. Господи, куда ни оглянешься - море людей, и все военные. Кажется, теперь, когда увижу штатского или женщину в модном костюме, удивлению не будет конца. Сегодня прошел около линии железной дороги какой-то пожилой господин с длинной бородой в штатском пальто и шляпе, так ведь останавливались, оглядывались на него и спрашивали, что это за человек такой.

С 2 часов дня у нас необычайное торжество: пришли подарки от ее величества государыни императрицы Александры Феодоровны. Из офицеров и чиновников каждый получил полфунта чаю, два фунта сахару, четверть фунта кофе (или табаку), фланелевые рубашку и кальсоны, две пары чулок, три носовых платка, кусок мыла, коробку печенья, конверты, бумагу, карандаш, лимонную кислоту, кусок марли. Каждый солдат получил четверть фунта чаю, фунт сахару, рубаху, кальсоны, кисет, портянки, платки, мыло, бумагу, конверты, карандаш, крючки, пуговицы, наперсток, нитки, подсолнухи (или табак), нож. Кроме того, от великой княгини Елисаветы Феодоровны наши солдаты 4 получили табак, огниво, мыло, спички и лекарства. Нужно было видеть восторг всех чинов армии! Везде гремело искреннее «ура» и сердечное русское «спасибо» царственным заботницам нашим. В этот же день интендантство прислало каждому солдату китайскую ватную куртку и ватные чулки. Ожидаем еще одного блага: ходит слух, что солдатам на зиму выдадут валенки. Одним словом, жить и воевать можно. Вот вы там мрачно настроены. По-вашему, мало успеха у нас, а наши солдаты иначе рассуждают. «Когда добивать его (японца) пойдем?»- все спрашивают.

Нашим полком очень довольны все начальники. Он оказывает услуги всему корпусу, держа связь; постоянно производит разведки для 35-й и 3-й пехотных дивизий и артиллерийских бригад. Во время самих сражений наши эскадроны производят усиленные разведки, под огнем развозят приказания, открывают японские батареи, доставляя таким путем верные сведения войскам и артиллерии. Особенно отличились наши эскадроны в последних сражениях, так что представлено очень много к награждению Георгиевскими крестами; да есть уже восемнадцать георгиевских кавалеров.

Сейчас пришла радостная весть: считавшийся убитым 15 августа рядовой 6-го эскадрона нашего полка Раскопатин, оказалось, взят был в плен, бежал, сегодня после страшных мытарств наконец добрался до наших позиций и скоро прибудет в полк. Подробности напишу, когда расспрошу пленника. Мы только себя любим осуждать и критиковать, а вот как присмотришься получше к японцам, то окажется, что у них далеко не все обстоит благополучно. Из нашего плена не убежишь, а из японского уж сколько прибежало! После Путиловской сопки японцы так разбежались, что потом ловили их в тылу нашей армии. 26-е число. Погода еще лучше вчерашней, и я целый день провел на воздухе. Когда еще выпадет такой мирный, светлый и теплый день?! Завтра думаю отправиться в деревню Тацзеин и отслужить в эскадронах святую литургию.

Только что мы улеглись на ночь, как вдруг поднялась орудийная пальба и ружейная «трещотка» на протяжении всей 35-й дивизии. Японцы сделали нападение, но жестоко поплатились: наши выдержали себя, сначала не стреляли, а как только вылезли японцы из окопов, то они и открыли стрельбу залпами. Все атаки отбили, и неприятель до утра убирал своих убитых и раненых.

В 9 часов я приехал с церковью в деревню Тацзеин. Пришли солдаты помогать ее ставить. Один говорит мне: «Ну, батюшка, и насмотрелся же я сегодня страстей! С разъездом выехали мы рано утром и видели поле, покрытое японскими трупами; почти все раздеты, у многих окоченелые руки подняты вверх!» В 10 часов началась святая литургия. На этот раз и ветерок был, и батареи наши рядом стреляли; канонада была порядочная. Вместо концерта велел пропеть «Воскресни, Боже, суди земли» и «Ангел вопияше». Сознаю, что это несвоевременно по уставу церковному. Но здесь, когда страдания и смерть перед глазами и каждый ожидает, что, быть может, сегодня же придет и его страшный час смертный, напряжение нервов, туга сердечная такова, что невольно смущается и мужественная душа. Вот здесь-то услышать радостную песнь «Твой (Богомати) Сын воскресе, тридневен от гроба и мертвыя воздвигнувый: людие, веселитеся» необычайно утешительно!.. Что ж, если и умрем сегодня?! Ведь воскрес Спаситель наш и мертвых воскресит; значит, и нас. Так, с веселием духовным, радостно встретим смерть, если угодно Господу послать ее нам!.. Приходит даже мысль петь на общей молитве «Христос воскресе». Если я погрешил этим нарушением устава церковного, то заранее усердно прошу святую Церковь, которую я чту и в послушании которой пребыть до конца жизни считаю своим долгом и счастием, простить меня. Ведь среди этих скорбей военного времени хочется все сделать, чтобы только доставить воинам возможно большее утешение, ободрение; они ведь тоже люди, немощные. Под влиянием чрезвычайных обстоятельств силы душевные расходуются быстро, значит, быстро же, всеми мерами нужно стараться и пополнить их.

Насколько религия христианская необходима воину, между прочим, подтверждает следующий рассказ, переданный мне полковником В-м: «Я долго жил в Японии по делам службы и был в очень хороших отношениях с ректором Токийской духовной семинарии. Вот однажды он пригласил меня к себе на чай по случаю крещения гвардейского офицера. Понятно, я заинтересовался причиною, побудившею его принять христианство. Оказалось, главная причина была война. Офицер этот со своим корпусом воевал на острове Формозе. Страна гористая, население, особенно в горах, дикое, жестокое, и японцам пришлось сильно страдать. «Вот здесь-то,- сказал офицер,- при виде ужасных физических и душевных страданий своих солдат я не знал, чем их и себя утешить. Лучшим исходом была смерть, но какая? Без определенной надежды на дальнейшее существование? Без напутствия? Вернувшись домой, я изучил христианскую религию и нашел в ней все, что искала душа моя». Долго с большим оживлением вели мы с этим японцем за чаем разговор на религиозные темы. Где-то теперь этот православный японский офицер? Может быть, убит уже!..»

Замечательный рассказ. Как сильно выражает он необходимость христианской религии для души человека! Истинно слово древнего мудреца: «Душа по природе христианка!» Возвратился я в свою деревню, славя Бога, благословившего совершить богослужение, хотя, сознаюсь, так тревожно ни разу еще не служил святой литургии. Подъезжаем к фанзе; слышу звуки молотьбы. Что такое? Смотрю: казаки на соседнем дворе палками молотят рис, которого они навозили себе массу. Созревший рис имеет стебель желтый и, будучи связан в снопы, имеет вид пшеницы. Когда его вымолотят, то надо еще «драть», рушить, как гречу. Люблю я этот день, в который служу литургию. С таким легким, отрадным чувством душевного довольства проходит весь этот день!

С утра ветер, пыль, нельзя выйти: проходящие обозы вздымают тучи пыли; предпочитаю сидеть дома и читать. Спасибо еще, фанза досталась хотя грязная и дырявая, но довольно просторная - несколько шагов можно сделать; устану сидеть, встану и погуляю. Все время, конечно, в теплом подряснике и скуфейке. Выпало два денька, что господин мороз куда-то изволил отбыть, а теперь опять возвратился и по-прежнему подбадривает. Спасибо ему, а то бы, пожалуй, заскучали!

Интересно заглянуть, как на чистом воздухе готовится нам пропитание. Наш повар Ваня - солдат - на морозе котлеты выделывает, подплясывает, а на сковороде что-то верещит. Это он решил во что бы то ни стало сегодня блинчатые пирожки смастерить с гаоляновой начинкой. Да, мы ведь не как-нибудь столуемся: у нас французская кухня! На вопрос: «Что сегодня будет на обед?»- Ваня не иначе ответит, как по-французски: «Суп потафе, котлеты гаше, и на третье масе дуан». Просто потеха, а он это совершенно серьезно докладывает. На холод Ваня не жалуется, а только скорбит, что «вот ветер муку разносит».

После обеда явился из Мукдена наш хозяин; что-то похудел. Конечно, опять его угостили, дали денег, папирос. В благодарных чувствах он обещал в следующий раз принести нам «кулису» (курицу) и яйца. Между прочим, рассказывает, что ему снова было от часовых на реке Хуанхэ «ломайло», и убедительно просил дать ему записку. Тогда адъютант пресерьезно дает понять ему, что записку он может потерять, а вот если печать полковую приложить ко лбу, то и записки не нужно. Поверил «ходя» и умоляет приложить печать. Тогда адъютант действительно приложил ко лбу его синей мастикой полковую печать; вышла великолепно. Китаец в восторге: теперь и записок не нужно; а у нас при виде этой картины получился положительно смех неподобный. Сегодня подсчитал потери нашего полка. По милости Божией из строя выбыло мало, хотя работу полк несет все время трудную и опасную. По 29 октября в полку по болезни и от ран умерло десять нижних чинов, ранено пятнадцать; осталось на поле сражения, неизвестно убитыми или взятыми в плен, три нижних чина и вахмистр Бурба; офицеров легко контужено двое - Сущинский и Тимофеев.

Сейчас получил письма из Орла с описанием празднества в (дорогих мне) церкви и школе 1 октября. Не могу описать радости моей при чтении этих писем! Спасибо великое всем устроившим это празднество. Господь да благословит их Своею благодатию! Что-то заболел у меня немного левый глаз, вероятно ячмень; хожу три раза в день к доктору, все-таки занятие!

Просыпаюсь 29-го. Надо мной в полумраке, как тень, стоит Ксенофонт. Слышу его тихий голос: «Батюшка, как спали? Не озябли? Умываться я уже приготовил». Он каждое утро рано является и караулит, когда я проснусь. Умываюсь, передаю ему от матушки и орловцев поклоны; он всегда от этого в восторге. Весь день прошел однообразно грустно; ничего нет для записи. Японцы ежедневно нападают; наши успешно отбивают. Стрельба ежедневно, но мы так уже к ней привыкли, что не обращаем никакого внимания.

Погода окончательно испортилась; к холодному ветру присоединился дождь, снег. Если и завтра так будет, то служить немыслимо. После чаю пошел на новоселье к Михаилу и Ксенофонту в их землянку. Очень хорошая вышла квартира: в полтора аршина глубины вырыли яму, поставили над нею стропила, внутри обставили гаоляном, снаружи засыпали землей, устлали пол циновкой, даже и иконку святителя Николая повесили. Михайло сидит на своем ложе, ноги завернул в полушубок и читает Ксенофонту «Свет»; завтра они будут строить себе что-то вроде печи.

После обеда привели к нам рядового 6-го эскадрона Раскопатина, который 15 августа был взят в плен японцами и бежал. Рассказ о том, как он странствовал, я записал и передам его словами. «Это, значит, было пятнадцатого августа,- начал он.- Я был послан поручиком Ведерниковым в дозоры. Только выехал из деревни, как японцы из засады дали залп и убили подо мною лошадь. Вытащил я ноги из-под седла да и побег в гаолян; думал, к своим бегу, ан, глядь, прямо на их пехоту наткнулся. Наставили они на меня винтовки, «алала, алала» кричат и схватили. Живым манером сняли с меня винтовку, шашку и потащили в фанзу. Тут мне был допрос. Только я ничего не понял, что они алалакали; так и бросили меня. Сижу день, другой; дают помаленьку рису, а больше ничего; так десять дней просидел, вроде как на этапе, а мимо-то все ихние войска шли. Вот раз ночью сижу я на кане, не сплю: потому тоска; слышу, захрапел часовой. Подошел я тихонько к двери, вижу, спит, а ружье ремнем к руке привязал. Забилось во мне сердце, думаю: все равно погибать… Господи, помоги мне убежать! Сначала думал убить часового его же штыком, потому на боку висит вроде шашки, а потом раздумал. Забрался на кан, потихоньку разобрал гаолян на крыше, высунул голову; он все храпит. Тогда я перекрестился да и вылез наружу, спустился и бросился бежать через огороды прямо на сопку; перемахнул, еще саженей двести отбежал. Утро подходит; думаю, надо на день прятаться. Нарвал гаоляну и залез под большой камень; под ним от воды образовалась ямка, и водицы еще немного было. Натер я руками гаоляну да и поел; пригоршней набрал воды, попил, лежу… Весь день шла их пехота, конница, обозы: никак невозможно уйти; так четыре дня пролежал под этим камнем. Потом стало потише, и я ушел. Дошел до реки большой и по горло в воде перешел ее ночью, а днем лежу в гаоляне, которым и питался; воду пил на дороге из колеи. Долго плутал я, наконец дошел до железной дороги, забрался ночью под мостик и спрятался за балкой. Днем туда приходили японские солдаты за нуждой и меня не заметили; я видел, как они гоняли на себе вагоны: паровозов не было. Следующей ночью я ушел в поле и лег в гаолян на день. Смотрю: пришли китайцы жать; я им говорю, что я русский солдат, прошу их спрятать меня, а то придет ниппон-солдат, и мне будет «контрами» (убьют). Вместе с тем показываю, что мне очень хочется «кушь-кушь» и что если меня спасут, то большой русский капитан даст им много-много рублей. Китайцы между собою поговорили что-то, положили меня на землю и укрыли гаоляновыми снопами, а сами ушли, говоря, что сейчас принесут мне «кушь-кушь». Действительно, очень скоро возвратились, принесли лепешек и вареного рису; я поел и попил хорошей воды, затем уснул, а ночью они взяли меня в свою фанзу. Хозяин фанзы оказался старшиной, посадил меня на кан, накормил, напоил чаем и даже дал рюмочку ханшину. Пришел китаец; немного говорит по-русски; объяснил мне, что сюда каждый день заезжают японцы и мне будет «контрами» (убьют), если я останусь так, и потому мне нужно переодеться. Сейчас же обрили мне усы, бороду, половину головы, обмотали голову синим платком, надели китайскую шляпу и одежду и велели притвориться немым. Затем перевели меня в другую деревню и поместили к китайцу, у которого я довольно долго работал. Однажды через переводчика хозяин приказал мне становиться на колени и молиться их богам. Заплакал я, стал на колени, а сам и молюсь по-нашему, говоря: «Пресвятая Богородица, спаси меня грешнаго!» После этого он привел китайскую мадам с двумя детьми, посадил меня рядом с ней на кане и говорит, что это теперь моя «бабушка» и мои дети; значит, женили меня. Только я это будто заплакал и говорю, что у меня есть «бабушка» и свои двое детей, лучше проводите меня к русским; капитан русский за это много-много денег даст. Днем приезжали японские разъезды, брали фураж и даже тащили с собою девушек китайских, если находили; меня же не узнавали. Через несколько дней три китайца вызвались проводить меня к русским, дали мне коромысло, навязали гаоляну и пошли. Я иду за ними, будто немой; японцы останавливали, осматривали, но меня так и не узнали; даже через мост прошел, и часовые пропустили. Зато как подошел к нашим постам, так прямо зарыдал. Солдаты наши хотели стрелять, но я закричал: «Братцы, я свой»; тогда взяли меня и привели к офицеру».

В конце рассказа Раскопатин, бритый, в китайском халате, расплакался; видно, нервы его совсем растрепались. Он все боялся, что китайцы выдадут его японцам, а они оказали ему истинное добро. Спасибо им! Командир корпуса приказал Раскопатина произвести в унтер-офицеры и представил его к Георгиевскому кресту. Спрашивали его, не видел ли в плену вахмистра нашего Бурбу. Нет, не видал.

Погода разыгралась такая, что выйти невозможно; солдаты, как сурки, попрятались в землянки; мы тоже сидим в фанзах. Служить нет никакой возможности: невыразимо скучно! 31-е число прошло тоже в сидении.

3В городе Орле, в церкви Черниговского полка

4Драгуны 51-го Черниговского полка

о.Митрофан Сребрянский .
“Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке”.
– М.: “Отчий дом”, 1996. – 352 с.