Доктор гааз глазами православных. Доктор Гааз — католик за которого молились православные (продолжение) Гааз федор петрович биография

Наиболее известная межобластная больница уголовно-исполнительной системы России носит имя Федора Петровича Гааза. С момента его смерти прошло более полутора века. Огромный срок. За это время ушло из жизни множество поколений. Забыты миллионы людей. Но память о докторе Гаазе жива. Мы публикуем в нашем журнале несколько статей о Ф.П. Гаазе, найденных нами в Интернете.

Добрый доктор Гааз

Я возвращался с Введенского (немецкого) кладбища. Стоял крепкий мороз. У метро «Семеновская» застекленный прямоугольный параллелепипед - пост милиции. Перед будкой лежит человек. Стучусь к милиционерам:

Человек же замерзнет!

А какая «скорая» его возьмет? Ведь он весь во вшах. Ему сначала дезинфекцию надо делать, а это денежек стоит. - Потом с издевкой: - А вы его домой к себе возьмите - чайком попоите.

Что делать? Дома у меня тяжело больной отец. Живу я на другом конце Москвы. Денег на такси нет. Да и кто нас посадит? Апеллировать к равнодушно проходящим мимо? Поднять скандал? Заберут, скажут: пьян, могут отправить в вытрезвитель. Для очистки совести позвонил 02. Девушка-дежурная сказала:

Спасибо. Примем меры.

Потом я два раза был наказан за свое малодушие. Через день иду от метро «Водный стадион». У забора лежит мертвый человек. Над ним в каске, бронежилете и с автоматом омоновец:

Вот, замерз. Жду, когда «труповозка» приедет.

На следующий день, не доходя 20 метров до метро «Речной вокзал», натыкаюсь на лежащего на спине покойника. У него уже лицо инеем покрылось. Прохожие обходят замерзшего и бегут дальше. В метро мне сказали:

Мы уже два раза звонили, никто не приезжает.

Это же страшно, в каком городе мы живем! А ведь уже более чем полторы сотни лет тому назад в Москве была устроена полицейская больница, куда отвозили таких вот бездомных бедолаг, подобранных на улице.

Справляли девяностопятилетний юбилей нашей хорошей знакомой Татьяны Евлампиевны Николаевой. Я обратил внимание на висящую на стене фотографию. Человек в толстовке, в простых круглых очках. Ясное круглое лицо, обрамленное короткой бородкой. Сочетание простоты внешнего облика со светящимся в глазах умом и отражением редкой доброты и духовности на его лице. Видно, это был незаурядный человек.

Это Ваш муж, Татьяна Евлампиевна?

Нет, это мой папа. Он умер, когда ему было всего 32 года. Совсем молодым он уже стал профессором медицинского факультета Московского университета. Тогда был обычай: профессора-медики несколько раз в неделю бесплатно работали в больницах для бедных. Папа заразился тифом от девочки-нищенки. Ее вылечил, а сам умер.

Полицейскую больницу в Москве основал знаменитый доктор Федор Петрович Гааз. Многие поколения москвичей воспитывались на легендах о Федоре Петровиче. О Гаазе писали Герцен, Тургенев, Куприн, Кони, Домбровский, Окуджава... В 1912 году в Лейпциге вышла наиболее полная биография Гааза «Реформатор русского тюремного дела», написанная Карлом Хетцелем.

«Между преступлением, болезнью и несчастьем имеется такая тесная взаимосвязь, что иногда трудно, а иногда невозможно отделить одно от другого. Необходимо справедливое, не жестокое обращение с виновным, глубокое сочувствие к несчастным и тщательная забота о больном», - писал Гааз в 1830 году князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Князь Голицын - московский генерал-губернатор, председатель созданного по приказу Николая I московского тюремного комитета.

Фридрих Йозеф Хааз родился в семье священика (по другим источникам - аптекаря) на западе Германии, близ Кельна, двадцать восьмого августа 1780 года. Хааз, возможно, происходит от «хаазэ»- заяц. Так что на русский язык его фамилию можно было бы перевести просто - «Зайцев». Но в России он стал Федором Петровичем Гаазом. Фридрих Йозеф отличался выдающимися способностями и разносторонними интересами. Получил отличное образование. Сначала математическое- у него несколько интересных работ по математике. Потом окончил богословский факультет. Но его деятельная, кипучая натура искала более широкого поля деятельности, и Фридрих оканчивает еще и медицинский факультет. Становится великолепным врачом. Особенно хорошо он лечил глазные болезни. И правша и левша одновременно - он одинаково ловко работал сразу двумя руками; быстро, почти без боли снимал катаракты. Прославился в борьбе с инфекционными глазными заболеваниями.

В 1802 году русский вельможа Репнин, которого Гааз вылечил от трахомы, уговорил его приехать в Россию. Бесконечные заснеженные равнины таинственной страны давно манили к себе молодого человека. На энергичного, умелого медика обратила внимание Ее Императорское Величество вдовствующая императрица (вдова Павла I) Мария Федоровна, много сделавшая для развития русской бесплатной медицины. После того, как Гааз успешно поборол тяжелую инфекционную глазную болезнь в одном из госпиталей Москвы, Мария Федоровна назначает его главным врачом Павловской больницы (ныне это четвертая градская клиническая больница). Федор Петрович принимает и у себя дома, и в больницах, и в приютах для бедных целые толпы больных. Всюду лечит бесплатно. Гааз назначается на все более высокие посты, хотя зависть и клевета сопутствовали ему. У Гааза был талант наживать себе врагов, особенно среди начальствующих особ. Федору Петровичу мешал его прямой, бескомпромиссный характер, горячий темперамент. Гаазу так и не удалось побороть два зла в московских больницах: воровство казенного имущества и пьянство врачей на рабочем месте. Следует заметить, что антиалкогольная агитация в то время считалась в России «опаснейшей крамолой».

А еще Федор Петрович был основателем кавказских курортов, где впоследствие ему поставили памятник. Во время двух экспедиций в 1809 и 1810 годах он изучил свойства кавказских минеральных вод и описал их. Работы Гааза считаются классическими.

В 1812 году он поступил в армию военным хирургом. С русскими войсками дошел до Парижа. Но, по-видимому крепко не поладив с армейским начальством, принимает решение остаться в Германии. На родине не ужился, понял, что он уже стал русским, затосковал. После возвращения в Россию Гааза осыпают почестями. Он личный врач императорской семьи, к нему едут пациенты со всей России. И несмотря на то, что он много времени уделяет бесплатной медицине, благотворительности, помимо своего желания Гааз разбогател. У него два дома в Москве, суконная фабрика в пригороде. Федор Петрович выезжает в коляске, запряженной четверкой лошадей. Славится как любитель щегольски одеваться и как салонный говорун. Он много читает, состоит в оживленной переписке со знаменитым немецким философом Шеллингом.

Но в 1827 году, когда Федору Петровичу исполнилось 47 лет, он испытал тяжелый духовный кризис, результатом чего стала полная перемена всего образа жизни. В чем дело? Можно только гадать. Гааз - идеалист, в самом высоком, самом чистом смысле этого слова. К тому же натура страстная, горячая. Женщина? Многолетняя, идеальная, платоническая, самоотверженная любовь, так распространенная в немецком и русском сентиментализме. Жена армейского товарища- декабриста. Проводы друга в Сибирь. Разлука навсегда с богиней - предметом поклонения, следующей за мужем Русской Женщиной. Гааз так никогда и не женился...

Есть также свидетельство, что причиной кризиса стало посещение Гаазом московской пересыльной тюрьмы. Гааза потрясла картина открывшейся перед ним ужасающей обстановки русской тюрьмы - преддверия ада...

Кризис был такой силы, что слабых людей доводит до самоубийства. Сильный характер помог Федору Петровичу преодолеть беду:

Если тебе очень плохо, найди, кому еще хуже и постарайся помочь.

А самыми обездоленными в России были заключенные, и отныне все свои силы, время, деньги Гааз тратит на «несчастных» - так он их называл. На одежду и еду, на тюремные лазареты и библиотеки, на мастерские и... на кандалы. Он сам их сконструировал, облегченные кандалы, которыми по его настоянию заменили «прут генерала Дибича». Прут Дибича - это железная палка, снабженная кольцами, в которые просовывались руки сразу восьми - десяти каторжан. И так связкой они должны были идти по этапу. Шагающие на пруте были ограничены в своих движениях и свободном отправлении своих естественных потребностей. Терпели в пути всевозможные мучения. На привалах лишены были нормального отдыха, им не было доступно единственное утешение несчастных - сон. Гааз громко протестовал против прута генерала Дибича, говоря что «это орудие пытки, которое учит людей ненавидеть друг друга, учит не уважать чужие страдания, забывать любой стыд, учит словом и делом предаваться подлости». Таким страданиям подвергались осужденные за самые легкие преступления и часто невиновные. Например, помещик, купивший крепостных крестьян и не желающий тратиться на их перевозку в свои отдаленные поместья, отправлял их «по этапу» вместе с осужденными на каторгу преступниками. И люди так шли весь этап, иногда волоча за собой изнемогшего, полуживого товарища по несчастью.

У тяжелых преступников была привилегия - право на «персональные» цепи - ручные и ножные кандалы. Со слезами на глазах просили «легкие» преступники, чтобы их приравняли к «тяжелым». Воистину прав Александр Сергеевич Пушкин: «Я не хотел бы никакого другого отечества... но пренебрежение человеческим достоинством, честью и даже жизнью... могут довести до отчаяния!» Да и цепи были слишком тяжелыми. Длиной до одного метра и весом до пяти с половиной фунтов. Федор Петрович сконструировал так называемые «цепи Гааза» длиной в три четверти метра и весом три фунта. Однажды, придя к Гаазу, его товарищ услышал непрекращающийся лязг цепей. Доктор, закованный в цепи, неутомимо шагал из угла в угол своей комнаты, считая шаги. Это он сам на себе проверял свое «изобретение», решив пройти в кандалах расстояние этапа. Сначала Гааз хотел пройти в цепях по улицам Москвы и дальше по Владимирке: от Воробьевых гор до Горенок. Но это московские власти ему запретили.

Еженедельно на Воробьевых горах собиралась очередная партия осужденных на каторгу. Служили молебен и двигались в скорбный путь. Близким разрешалось провожать их до деревни перед Балашихой. Поэтому она и получила название - Горенки. И каждую неделю «несчастных» пешком провожал Гааз. На прощание одаривал их конфетами и апельсинами.

Ну что же вы этим голодным людям конфету суете! - говорили недоброжелатели. - Вы им лучше кусок хлеба дайте.

Кусок хлеба им и другой подаст, а конфекту и апфельзину они уже никогда не увидят, - отвечал Федор Петрович.

Как-то на заседании московского тюремного комитета, который возглавлял выдающийся гуманист князь Голицын, митрополит Филарет выговаривал доктору Гаазу:

Ну что Вы там говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных? Если кто осужден, то значит и виновен.

Гааз взорвался.

Вы забыли Иисуса Христа!-закричал он.

Тишина. Все замерли. Как смеет немец, неправославный, кричать такие страшные слова главе русской церкви! Филарет тихо сказал:

Это не я забыл Иисуса Христа, Федор Петрович, когда говорил эти необдуманные слова. Это Христос забыл меня.

Встал, благословил всех и вышел.

Гааз добился, чтобы всех каторжан, проходящих через московские пересыльные тюрьмы, перековывали в «его» кандалы. Но этим не ограничился. Он добился полного освобождения от кандалов слабых и калек. «Это не может быть действительным желанием царской семьи, чтобы люди, не имеющие ног, все же получали ножные кандалы, и, так как они не имеют возможности эти кандалы надеть, они должны их таскать в мешке», - писал Федор Петрович. Выступал против того, чтобы всем перегоняемым по этапу, даже женщинам, брили полголовы. Он настоял на том, чтобы кольца кандалов были снабжены кожаной обшивкой. До этого массовыми явлениями были обморожения рук кандальников.

Борьбу за это Гааз вел до конца своей жизни. Его терпели, по словам одного сановника, «как неизбежное зло, противостоять которому также безуспешно, как и скучно».

Над Гаазом смеялись, издевались, его травили. На него писали беконечные доносы. Девятнадцать лет над ним висело подлейшее обвинение в незаконной растрате на заключенных 1502 рублей казенных денег.

Один иностранец, познакомившись с докторм Гаазом, отозвался о нем так: «Идеи и образ жизни этого человека столь необычны для нашего времени, что он либо дурак, либо сумасшедший, либо святой!»

Когда государь Николай Павлович приезжал в Москву, он посещал и тюрьмы. Главный тюремный врач Федор Петрович Гааз его сопровождал. Как-то один из тюремщиков «наклепал» царю на Гааза:

Ваше величество! А вот Федор Петрович держит в лазарете старика, осужденного на каторгу. А старик здоров и давно должен идти по этапу.

Николай I грозно повернулся к Гаазу:

Это правда, Федор Петрович?

Гааз грохнулся на колени. Царю стало как-то неудобно - все же Гааз почти на 20 лет его старше:

Ну, полно, Федор Петрович! Вижу, что ты раскаиваешься, и прощаю тебя.

Гааз не встает.

Что тебе еще надо, Федор Петрович? Я же тебе сказал, что прощаю тебя.

Ваше величество! Помилуйте старика - он невиновен.

Ну, Федор Петрович! Ну, Федор Петрович! Будь по-твоему.

У Гааза был верный глаз. Он сразу видел, что за человек перед ним. Но и к закоренелым злодеям, убийцам он смело входил в камеру. Старался смягчить их душу, помочь, утешить. Он писал: «Профессия врача дает ему доступ не только к телу, но и к душе пациента. И постараться исцелить душу так же важно, как исцелить тело».

Когда человеку плохо, он мог прийти к Гаазу. Большой, сильный и бесконечно добрый человек участливо склоняется к нему, внимательно смотрит в глаза:

Ну, что у тебя, голубчик? Не отчаивайся! Все будет хорошо!

Доктор Гааз жил при созданной им полицейской больнице в Малом Казенном переулке. Здесь он и умер 16 августа 1853 года. В 1909 году во дворе больницы был поставлен памятник Федору Петровичу. Автор памятника знаменитый скульптор Андреев отказался взять деньги за свою работу.

Я не смог найти сведений о характере предсмертной болезни доктора. Она застала Федора Петровича врасплох. Он вел очень правильный образ жизни, отличался могучей силой и, казалось, несокрушимым здоровьем. Болезнь развивалась очень быстро и причиняла больному невообразимые страдания. В последний день своей жизни, когда боль стала нестерпимой, доктор приказал раскрыть настежь двери квартиры и принимать всех, кто еще нуждается в его утешении и помощи. К умирающему приехал проститься московский митрополит Филарет.

После смерти доктора в его квартире нашли только несколько старых телескопов - все, что осталось из его имущества. Утомившись за день видом людских страданий, Гааз по ночам любил смотреть на звезды.

Гроб с телом доктора несли на руках от Покровки до Введенского кладбища в Лефортово. Его провожала огромная толпа - двадцать тысяч человек. Тогдашний московский генерал-губернатор граф Закревский послал сотню казаков под командованием ротмистра Кинского с приказанием «разогнать чернь». Но, подъехав к похоронной процессии, ротмистр, потрясенный видом искреннего горя простых русских людей, слез с лошади, приказал казакам возвращаться в казармы и пешком пошел за гробом.

Узнав о смерти своего любимого доктора, каторжане на Нерчинских рудниках приобрели на свои деньги икону святого Феодора Стратилата.

На центральной аллее Введенского (немецкого) кладбища стоит могучий серый камень, на нем - большой крест из красного гранита. Вокруг могилы ограда из кандалов. Могила всегда в цветах. Проходящая мимо старушка останавливается и крестится на памятник:

Святой доктор, Федор Петрович!

На памятнике выбиты его знаменитые слова, которым он сам следовал всю жизнь:

СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО!

Сергей Вознесенский

Сергей Александрович Вознесенский родился в 1940 году в Москве.
Окончил Московский педагогический институт им. В.И. Ленина. Кандидат физико-математических наук. Преподает физику и биофизику в Московской медицинской академии им. Сеченова.
Автор многочисленных научных и научно-методических трудов, учебников, статей.

Источник: Журнал "Москва" №12, 2004 г.
http://www.moskvam.ru/2004/12/voznesensky.htm

"Божий человек" доктор Гааз

На месте всем известной смотровой площадки на бывших Воробьевых, бывших Ленинских горах, близ вздыбившегося трамплина, на крутом берегу Москвы-реки, как раз напротив Девичьего поля, должен был выситься храм Христа Спасителя. Но разрабатывавший проект храма зодчий Витберг был сослан в Вятку, а взорванный в 30-е гг. храм был воздвигнут там, где нынче плещутся окутанные паром хлорные воды плавательного бассейна, словно перенесенные в Москву из Дантова Ада. Смотровая площадка, пожалуй, напомнит нам заключительные страницы романа, где Воландова кавалькада прощается с Москвой и навсегда покидает “город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле”. Но уже ничто не напоминает о стоявшей здесь некогда Воробьевской пересыльной тюрьме, где целые дни проводил доктор Гааз, сначала наблюдая за устройством кузницы, а затем, чуть не в течение всей своей жизни, следя за перековыванием заключенных в легкие, специально им разработанные кандалы, - вместо страшного железного прута, сковывавшего по 10-12 узников.

Доктор Гааз был тюремный врач. Его жизнеописание мы находим в журнале “Наука и жизнь” (1980, N 12), в статье Б. Окуджавы “У Гааза нет отказа”. Фридрих Йозеф Гааз (Хааз) родился в 1780 г. в небольшом рейнском городе Мюнстерайфеле в семье медика. Он учился в Йене и Вене. Стал ассистентом профессора Шмидта, известного окулиста. Вняв уговорам князя Репнина, своего пациента, он приезжает в Москву. Так в 1803 г. он становится Федором Петровичем Гаазом. Молодой доктор быстро приобретает известность. Он внимательно и заботливо выслушивает и лечит больных, подробно беседует о причинах и ходе болезни сначала по-французски, а впоследствии уже и по-русски. Он не делает различий между барами и крепостными, богачами и нищими. В 1807 г. доктор Гааз назначен главным врачом военного госпиталя. В 1809-1810 гг. он совершает поездку на Кавказ, где открывает, исследует и описывает минеральные источники, вокруг которых вырастают со временем Железноводск, Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск. Доктор Гааз практически закладывает основы курортологии. Император Александр I награждает его Владимирским крестом, он получает титул надворного советника.

В 1812-1814 гг. доктор Гааз в качестве военного врача сопровождает русские войска в походах от Москвы до Парижа. На обратном пути он заезжает в свой родной город, хоронит отца и возвращается в Москву, где остается уже навсегда. К нему приходит богатство. Он владеет подмосковной деревней с сотней крепостных, суконной фабрикой, большим домом на Кузнецком мосту, белоснежными рысаками. В 1822-1826 гг. он занимает должность штадт-физика, то есть главного врача всей Москвы. В 1826 г. доктор Гааз способствует открытию глазной больницы в Москве, а в 1828 г. он получает назначение в Комитет попечительства о тюрьмах, учрежденный особым императорским указом. За четверть века он пропустил только одно из 293 ежемесячных заседаний комитета, когда сам уже был тяжело болен.

Доктор Гааз был главным врачом всех тюремных больниц и опекал всех заключенных, ссыльных, каторжников, которых через Москву гнали в Сибирь. Каждую колонну провожал доктор Гааз, осматривал больных, детей и женщин, приносил им еду, белье, теплую одежду.

Во время эпидемий, в том числе и холеры, доктор Гааз лечил главным образом бедняков: богатые боялись заразы и избегали врачей. Доктор расширял и улучшал существующие больницы, учреждал новые, руководил их постройкой. Через несколько лет доктор Гааз продает свой дом и деревню. Все деньги уходят на строительство и оборудование новых лечебных заведений, на пособия больным, арестантам. Сам же он отныне живет при больницах. Сперва - в здании Староекатерининской (ныне больница Московского областного клинического института в Орловском переулке), а с 1844 г. - в “полицейской” больнице в Малоказенном переулке (теперь это переулок Мечникова, а в здании бывшей больницы размещен Институт гигиены детей и подростков; именно там установлен памятник Гаазу).

В последние годы доктор жил с одним слугой, не покидавшим его до конца. Все, что оставалось от его имущества, все, что он получал от богатых пациентов и благотворителей, Гааз расходовал на расширение больниц, на лекарства, пищу, одежду и другие необходимые вещи для бедняков, арестантов, ссыльных и их детей.

Доктор Гааз считал, как отмечает в биографическом очерке о нем А.Ф. Кони (1897 г.), что необходимо справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного. За это доктор Гааз боролся всю жизнь. Слова “спешите делать добро” были его лозунгом, который он подтверждал день за днем. С непоколебимой любовью к людям и к правде делал он все возможное для смягчения участи несчастных страдальцев. Сильное душевное потрясение, видимо, испытанное при первом соприкосновении с ними, наложило отпечаток на чуткую душу этого просвещенного и благородного человека. Католик по вере, он всем своим существом проникся деятельным состраданием к ближним, помощь которым стала не только его чисто профессиональным долгом, но и страстным душевным влечением, внутренней потребностью, ради которой он постепенно вовсе перестал жить для себя. Все его состояние уходит на помощь униженным и обездоленным. В 1853 г. видного и известного московского врача, ставшего странным чудаком, “утрированным филантропом”, хоронят на счет полиции.

Никакое начальство не могло заставить доктора Гааза поступиться своими убеждениями. Вот один из примеров. Две девушки-арестантки, сестры, просили не разлучать их. Одна из них была больна, и тюремное начальство соглашалось оставить ее на некоторое время на пересылке. Другой же, которую уже дважды задерживали из-за болезни сестры, было отказано в ее просьбе. Доктор Гааз убедительнейше просит полицеймейстера Миллера оставить обеих. Тот не соглашается. Доктор настаивает, говоря, что “редкие случаи могут быть столь достойны уважения, как просьбы сих девушек, кои, будучи довольно молоды, могут лучше друг друга, нежели одна по себе, сберечь от зла и подкреплять к добру”. Доктор продолжает: “Говоря с господином Миллером на языке, который окружающие не разумели (то есть на иностранном), я сказал ему, что считаю себя обязанным о таковом происшествии довести до сведения государя, но сим не успев преклонить волю господина Мшдора к снисхождению, дошел до того, что напомнил ему о высшем суде, пред которым мы оба не минуем предстать вместе с сими людьми, кои тогда из тихих подчиненных будут страшными обвинителями. Господин Миллер, сказав мне, что тут не место делать катехизм, кончил, однако же, тем, что велел оставить обеих сестер”.

С колоссальным упорством доктор Гааз борется за своих подопечных, всячески стараясь облегчить их печальную участь. Делать это становится все труднее, противодействие нарастает, в том числе со стороны самых высоких ответственных лиц. Но упорный доктор не складывает оружия. И постепенно ему уступают. Как пишет А.Ф. Кони, быть может, некоторым его противникам из-за серой массы “развращенных арестантов”, с упованием и благодарностью смотревших на оскорбляемого, но настойчивого чудака, - стал видеться тот ангел Господень, на которого он с такою уверенностью ссылался и у которого был “свой статейный список”.

Вот еще одно свидетельство. “Я встречал иногда в некоторых домах Москвы доктора Гааза, - он энергическою своею осанкою напоминал Лютера; я застал его в 1850 г. при человеколюбивой деятельности его в качестве врача при пересыльном арестантском замке на Воробьевых горах. В одно воскресенье поехал я туда для присутствования при тяжком зрелище отправления этих несчастных в Сибирь; в числе их была одна женщина - присужденная к каторжным работам; она уже была поставлена в общий строй для шествия пешком, когда приехал гражданский губернатор; на просьбу этой арестантки позволить ей сесть на одну из телег, всегда сопровождающих конвой и назначенных для детей и слабосильных, он в резких выражениях отказал; тогда приблизился к ней доктор Гааз и, удостоверившись в крайнем истощении ее, обратился к губернатору с заявлением, что он не может дозволить отправления ее пешком; губернатор возражал и упрекал его в излишнем добродушии к преступнице, но Гааз настаивал и, отозвавшись, что за больных отвечает он, приказал принять эту женщину на телегу; губернатор хотел отменить это распоряжение, но Гааз горячо сказал, что он не имеет на это права и что он тотчас донесет об этом генерал-губернатору Закревскому; тогда только губернатор уступил, и женщина отправлена была в телеге. В тот же день я был очевидцем, как одного каторжника заковали, и так неумело, что нога его оказалась в крови и он от боли не мог встать - тогда Гааз велел его расковать, приняв на себя ответственность за возможный побег. Возвратившись в Москву, я поехал к Рогожской заставе, через которую проходил конвой арестантов, и здесь опять встретил доктора Гааза, желавшего удостовериться, не отменены ли его приказания относительно слабосильных арестантов, и вновь подошедшего с одобрением и теплыми словами к женщине, сидевшей на телеге и освобожденной им от пешего хождения по этапам”.

Доктор настаивает на отмене распоряжения прогонять этап окраинами Москвы, минуя ее оживленные и населенные улицы и не тревожа спокойствия их обитателей видом ссыльных и звоном кандалов. Мысль об ограждении “счастливых” от напоминаний о “несчастных” была непонятна Гаазу и казалась ему идущей вразрез с добрыми свойствами русского человека, не хранящего злобы против наказанного преступника. Этот иностранец глубже, чем официальные власти, понимал высокий нравственный смысл сострадательного отношения русского человека к несчастным. Кроме того, провод ссыльных по окраинам лишал их обильных подаяний, отовсюду сыпавшихся им на пути через Замоскворечье, Таганку и Рогожскую часть.

Мы читаем у А.Ф. Кони, как к Рогожскому полуэтапу подъезжала утром в понедельник известная всей Москве пролетка Федора Петровича и выгружала его самого и корзины с припасами, собранными им за неделю для пересыльных. Доктор ободрял колодников, а к некоторым, в которых успел подметить “душу живу”, обращался со словами: “Поцелуй меня, голубчик”, - и долго провожал глазами тронувшуюся партию, медленно двигавшуюся, звеня цепями, по знаменитой Владимирке. Иногда встречные москвичи, торопливо вынимая подаяние, замечали, что вместе с партией шел - нередко много верст - старик во фраке, с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в чулках, а если это было зимою, то в порыжелых высоких сапогах и в старой волчьей шубе. Но москвичей не удивляла такая встреча. Они знали, что это “Федор Петрович”, “святой доктор” и “Божий человек”, как привык звать его народ. Они догадывались, что ему, верно, нужно продлить свою беседу с ссыльными, или, быть может, какое-нибудь свое пререкание с их начальством.

Глубочайшие христианские побуждения, лежавшие в основе всего того, что делал доктор Гааз, поразительны и неизменны. Характерен следующий эпизод. Председателю тюремного комитета, знаменитому митрополиту Филарету, наскучили постоянные ходатайства доктора за “невинно осужденных” арестантов. “Вы все говорите, Федор Петрович, - сказал Филарет, - о невинно осужденных... Таких нет. Если человек подвергнут каре - значит, есть за ним вина”. Вспыльчивый и сангвинический Гааз вскочил с своего места. “Да вы о Христе позабыли, владыко!” - вскричал он, указывая тем и на черствость подобного заявления в устах архипастыря, и на евангельское событие - осуждение невинного Иисуса Христа. Все смутились и замерли на месте: таких вещей Филарету, стоявшему в исключительно влиятельном положении, никогда еще и никто не дерзал говорить. Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине Гааза. Он поник головой и замолчал, а затем, после нескольких минут томительной тишины, встал и, сказав: “Нет, Федор Петрович. Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл, - Христос меня позабыл!..” - благословил всех и вышел.

При посещении императором Николаем московского тюремного замка “доброжелателями” Гааза был указан государю старик 70 лет, приговоренный к ссылке в Сибирь и задерживаемый доктором в течение долгого срока в Москве по дряхлости. “Что это значит?” - спросил государь Гааза, которого знал лично. Вместо ответа тот стал на колени. Думая, что он просит таким своеобразным способом прощения за допущенное им послабление арестанту, государь сказал ему: “Полно! Я не сержусь, Федор Петрович, что это ты, встань!” - “Не встану!” - решительно ответил Гааз. - “Да я не сержусь, говорю тебе... Чего же тебе надо?” - “Государь, помилуйте старика, ему осталось немного жить, он дряхл и бессилен, ему очень тяжко будет идти в Сибирь. Помилуйте его! Я не встану, пока вы его не помилуете”. Государь задумался... “На твоей совести, Федор Петрович!” - сказал он, наконец, и изрек прощение. Тогда счастливый и взволнованный Гааз встал с колен.

Гааз не ограничивался помощью и утешением. Он настойчиво распространял среди арестантов евангельское учение, раздавал книги. “Нужно видеть то усердие, с которым люди сии книг просят, ту радость, с которою они их получают, и то услаждение, с которым они их читают!” Для этого он вошел в официальные сношения с богатым петербургским купцом Арчибальдом Мерилизом. “В российском народе, - писал он ему, прося помощи, - есть пред всеми другими качествами блистательная добродетель милосердия, готовность и привычка с радостью помогать в изобилии ближнему во всем, в чем он нуждается, но одна отрасль благодеяния мала в обычае народном: сия недостаточная отрасль подаяния есть подаяние книгами Священного Писания и другими назидательными книгами”. Мало этого. В 1841 г. Гааз издает на свой счет книжку в 44 страницы под заглавием: “А. Б. В. христианского благонравия. Об оставлении бранных и укоризненных слов и вообще неприличных на счет ближнего выражений или о начатках любви к ближнему”. Эту книжку Гааз раздавал всем уходившим из Москвы по этапу. Доктор сам сделал для хранения ее особые сумочки, которые вешались на шнурке на грудь. И сумочки, и книжки он привозил с собою на этап и там оделял ими всех.

Доктор Гааз упорно боролся и за общее смягчение нравов, и за смягчение законодательства, в частности, в отношении крепостного права. Возможно, впервые он решительно и настойчиво вводит в обиход такие понятия, как права арестантов, каторжников, ссыльных. Особенно сердечным было его отношение к больным. Он буквально выплакал (перед князем Щербатовым) себе право неограниченного приема больных, так что на “беспорядки” все, начиная с генерал-губернатора, стали по молчаливому соглашению смотреть сквозь пальцы.

Врачуя тело, Гааз умел врачевать и упавший или озлобленный дух, возрождая в людях веру в возможность добра на земле. Верный путь к счастью, по его словам, не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Нужно любить их, причем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильней она будет, подобно магниту, сила которого сохраняется и увеличивается оттого, что он непрерывно находится в действии.

Последние дни доктора Гааза были мучительны. У него сделался громадный карбункул, но переносил страдания доктор спокойно и мужественно, и лицо его, как всегда, сияло “каким-то святым спокойствием и добротою”. На похороны стеклось до двадцати тысяч человек, и гроб несли на руках до Введенского кладбища. После смерти доктора один из его коллег издает рукопись Гааза “Appel aux femmes”, где в форме духовного завещания-обращения к русским женщинам излагаются те нравственные и духовные начала, которыми была проникнута жизнь доктора, систематизируются проявления любви и сострадания, составляющие движущую силу его вседневной деятельности. Всей своей личностью доктор Гааз утверждал: и один в поле воин!

гааз фёдор петрович

ПУБЛИКАЦИИ О ДОКТОРЕ ГААЗЕ

РАЗРЕШЕНО К ПЕЧАТИ
ИЗДАТЕЛЬСКИМ СОВЕТОМ
РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
А. Ф. Кони
Федор Петрович Гааз

Печатается по изданию:
А. Ф. Кони. Федор Петрович Гааз.
Биографический очерк. Изд. 3-е. - СПб. 1904.
Текст приводится с незначительными сокращениями, в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации.

CЕСТРИЧЕСТВО
ВО ИМЯ ПРЕПОДОБНОМУЧЕНИЦЫ
ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ ЕЛИЗАВЕТЫ
МОСКВА 2006

Федор Петрович (Фридрих Иозеф) Гааз был живым олицетворением милосердия. Немец и католик, он прожил большую часть жизни (1806–1853) в Москве, в русской православной среде. Врач, приятель ученых, аристократов, многих именитых москвичей, он вначале был преуспевающим состоятельным чиновником - статским советником, но затем посвятил все свои знания и силы, всего себя беднейшим из бедняков: арестантам, нищим, бродягам, униженным и оскорбленным, бесправным, темным, часто преступным. Но для всех - для князей и для каторжан, для профессоров и для беглых крепостных - он был в равной мере заботливым, безотказным врачом; для многих еще и советником, наставником, а для бесправных - заступником.
При этом он ни к кому не относился свысока, как снисходительный, добрый барин, но всем и всегда был братом, взыскательным, но ласковым, пристрастным, но терпимым, неподдельно любящим братом.
Он был христианином не только по убеждениям, по образу мыслей, но и по сердцу, по образу жизни.
«Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих » (Иоанн 15, 13).

Доктор Гааз придерживался следующих принципов: а) справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному; б) деятельное сострадание к несчастному; в) призрение больного .
Друзьями Федора Петровича Гааза были тысячи русских людейи, прежде всего, его больные и его подопечные - «несчастные», как называли тогда в России арестантов. За них он положил свою открытую душу, исполненную братской любви.

Лучше всего ознакомиться с уникальной жизнью доктора Гааза, прочитав широко известный биографический очерк Анатолия Федоровича Кони

ФЕДОР ПЕТРОВИЧ ГААЗ

Биографический очерк А.Ф. Кони повествует о русском докторе и общественном деятеле (1780-1853), известном в народе под именем «святой доктор».

Анатолий Федорович Кони (1844-1927) - известный адвокат, талантливый оратор, видный общественный деятель и писатель. Особое место в жизни Кони занимала его литературная деятельность. В письме к профессору А.И. Садову в июле 1922 года Кони писал: «…Моя вина единственно в том, что я писал всегда любя того, о ком писал, находя, что нужно изображать не преходящие и случайные недостатки человека, а то прочное, глубоко человеческое, что в нем проявлялось или таилось. Теперь смотрят на задачу биографа иначе, откапывая с заднего крыльца всякую житейскую слабость или недостаток и смешивая частную жизнь человека с его общественной, научной и литературной деятельностью… ».

"Выбор доктора Гааза" (Фёдор Гааз)

Предлагаем глубокий с исторической и нравственной точки зрения фильм "ВЫБОР ДОКТОРА ГААЗА" .
Картина глубоко и увлекательно повествует о жизни легендарного доктора Гааза. Представлены редкие исторические материалы и кадры. Фильм будет интересен и полезен в просветительском плане и послужит немалой лептой в деле духовно-нравственного воспитания не только для молодых специалистов, но и для подрастающего поколения.

Православный фильм рассказ "Доктор Гааз"

О Федоре Ивановиче Гаазе протоиерей Ткачев

Иллюстрации прижизненного издания А.Ф. Кони 1897 г.

Рисунки знаменитой художницы Е.П. Самокиш-Судковской.

Га́аз Фёдор (Иванович) Петро́вич (Фридрих-Иосиф, нем. Friedrich-Joseph Haass; 24 августа (4 сентября) 1780, Бад-Мюнстерайфель - 16 августа 1853, Москва) - русский врач немецкого происхождения, филантроп, известный под именем «святой доктор», католик.

Москвичи шутили, что доктору Гаазу, его кучеру и лошадям не менее 400 лет! Подаренную благожелателями новую карету и тройку лошадей он распорядился продать, а деньги перечислить на помощь бедным. Десятки лет ходил он в старомодном черном, порыжевшем от старости фраке, кружевном ветхом жабо, заштопанных чулках, вызывая недоумение, сожаление, а то и злую насмешку. Немногие тогда понимали, что перед ними – настоящий подвижник.

Фридрих-Йозеф Гааз родился 24 августа 1780 г. в Германии в городке Мюнстерейфеле близ Кельна в Германии. Дед его был доктором медицины, отец – скромным аптекарем. Это была благочестивая семья, в которой росло 8 детей. Несмотря на скромные средства, все пятеро братьев получили хорошее образование.Окончив католическую церковную школу, Фридрих поступил в Йенский университет, где посещал лекции по математике и философии, был учеником Шеллинга. В Вене он получил медицинское образование, специализировался по глазным болезням.

Из обобщенных воспоминаний современников о молодом преуспевающем докторе: «Учен не по летам. В медицинских науках всех превзошел. Латынь и греческий не хуже немецкого и французского знает; в математике, физике, астрономии весьма сведущ; по философии, по богословию любого ученого монаха за пояс заткнет. В Священном Писании начитан редкостно, все Евангелия наизусть помнит. А уж богобоязнен, благонравен… Однако не ханжа: своими добродетелями не чванится, чужих грехов не судит…Напротив, о любом и каждом норовит сказать что-нибудь доброе, похвальное. Ласков, приветлив без корысти; с сильными и богатыми не искателен; с простолюдинами, с прислугой кроток и милостив…»

В качестве главного врача военного госпиталя, Гааз ездил по Северному Кавказу, где открыл, исследовал и подробно описал источники целебных минеральных вод, вокруг которых позднее возникли известные курорты: Железноводск, Пятигорск, Ессентуки и Кисловодск.

Когда армия Наполеона вторглась в Россию, доктор сопровождал русские войска в походах от Москвы до Парижа: оперировал, лечил больных, контуженных, раненых, переводил с французского, беседовал с солдатами и офицерами о Божьем Промысле и медицине, ближе узнавал жизнь русского народа. И все больше чувствовал себя его частью…

Федор Петрович, так стал называться московский доктор Гааз стал главным врачом всех городских больниц. За свои заслуги он был награжден орденом Святого Владимира четвертой степени, удостоен чина надворного советника, был желанным гостем во многих аристократических домах. Был состоятельным человеком, владельцем каменного дома, деревни, крепостных крестьян, суконной фабрики. Но все его доходы уходили на помощь бедным. Не щадя себя, боролся Федор Петрович за справедливость, за права больных, чье положение в больницах было ужасающим. Доктор Гааз гневно укорял нерадивых, обличал наживающихся на бедах людей чиновников, писал пространные записки в высшие инстанции. И, конечно, нажил себе немало врагов – на него писали доносы, уверяли начальство, что он находится «не в здравом душевном состоянии», насмехались, издевались над ним…Гааз вынужден был подать в отставку, но он не был сломлен: «И один в поле воин!» – был убежден неугомонный доктор.

В 1828 г. произошло событие, окончательно поставившее его на крестный путь святого служения самой обездоленной части русского общества, а в их лице – Господу Богу.

По предложению своего друга, генерал-губернатора князя Голицына, Федор Петрович Гааз становится членом и главной движущей силой «Комитета попечительства о тюрьмах». Комитет был учрежден по особому указу императора, и в него входили многие именитые люди, в том числе московский митрополит Филарет. За четверть века доктор пропустил лишь одно из 253 ежемесячных заседаний комитета, когда сам уже тяжело заболел.

Положение арестантов в московских тюрьмах было страшным: грязь, сырость, отсутствие нар, переполненные камеры, где лица, виновные лишь в нарушении паспортного режима, содержались вместе с настоящими преступниками, больные вместе со здоровыми, дети вместе со взрослыми, а женщины, зачастую, вместе с мужчинами. В тюремных лазаретах больные лежали по двое-трое на одной кровати, содержались они впроголодь, так как надзиратели бессовестно обкрадывали несчастных.

Периодически из Москвы по бесконечной дороге, ведущей в Сибирь, отправлялись сотни каторжан. В год через Москву проходило примерно 4500 ссыльнокаторжных и столько же «бродяг», которых в кандалах вели к месту жительства. По воспоминаниям Герцена, «Гааз ездил каждую неделю в этап на Воробьевы горы, когда отправляли ссыльных….В качестве доктора…он ездил осматривать их и всегда привозил с собой корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств: грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие».

Гааз сумел добиться отмены так называемого «прута» – фактически орудия пытки, которое использовали для предупреждения побегов идущих по этапу. Прикованные намертво к железному пруту, со стертыми до крови руками, медленно шли больные и здоровые, старики и дети, мужчины и женщины. Тех, кто падал, волокли остальные, мертвых на привале отстегивали, заменяя их живыми; арестанты, скованные по пять человек по обе стороны прута, вмести шли, сидели, дремали, ели, справляли нужду. Всем идущим по этапу брилась половина головы. Благодаря Федору Петровичу, прут для всех, идущих по этапу через Москву, был заменен легкими индивидуальными, так называемыми «гаазовскими», кандалами; в тех губерниях, где прут еще сохранялся, наручники стали обшиваться кожею или сукном. Надев на себя облегченные кандалы, доктор ходил в них по своей комнате вокруг стола, считая круги, пока не «проходил» 5-6 верст. Так он испытывал на себе собственное изобретение. Гааз добился отмены поголовного бритья, которое осталось обязательным только для каторжных.

Доктор руководил постройкой новых тюремных больниц, преобразовывал, расширял и переоборудовал больницы для всех неимущих, крепостных и городской бедноты.

По его настоянию партии ссыльных, приходящих в Москву, оставались в ней на неделю. Он посещал каждую партию не менее четырех раз, обходил все помещения пересылаемых, говорил с ними, расспрашивал о нуждах, осматривал. Заболевшие, уставшие не только физически, но и душевно, отделялись от партии, помещались в открытую Гаазом больницу при пересыльной тюрьме. Нарушая существующие законы, Гааз оставлял даже здоровых арестантов, если заболевал кто-либо из членов его семьи, сопровождающей ссыльного в Сибирь. Для того, чтобы семьи не разлучались, доктор выкупал крепостных – жен и детей, чтобы они могли сопровождать своих близких. Все это требовало огромных расходов. Федор Петрович активно привлекал благотворителей, так как его дом, деревня, суконная фабрика давно уже были проданы, деньги пожертвованы на дела милосердия, а сам он много лет жил при больницах, отказывая себе даже в новом платье.

Будучи глубоко верующим человеком, доктор понимал, как важна для его подопечных духовная поддержка. Гааз устраивал тюремные библиотеки, школы для детей заключенных. Снабжал их букварями, Евангелиями, сам сочинил и издал несколько брошюр с «добрыми наставлениями и советами». Его «Азбука христианского благонравия» содержит тексты из 4-х Евангелий, Посланий Апостольских, проповедующих любовь, прощение, мир, кротость. Гааз развивал эти тексты, подкреплял их выписками из духовных книг, назидательными рассказами. Автор убеждал читателей не гневаться, не злословить, жалеть людей. Всем уходящим по этапу доктор собственноручно вешал на грудь сумочку с этой книжкой. Добился и того, чтобы иноверцы получали духовную литературу на родных языках.

Жена английского посла, посетившая пересыльную тюрьму в 1847 г. вспоминала: «…Когда я вошла в тюрьму, один арестант стоял на коленях перед Гаазом и, не желая встать, рыдал надрывающим душу образом…Перед отходом партии была перекличка. Арестанты начали строиться, креститься на церковь; некоторые поклонились ей до земли, потом стали подходить к Гаазу, благословляли его, целовали ему руки и благодарили за все доброе, им сделанное. Он прощался с каждым, некоторых целуя, давая каждому совет и говоря ободряющие слова…»

Помогая обездоленным, Гааз никогда не интересовался их происхождением, национальностью, религией. Среди спасенных им людей – православные, лютеране, мусульмане, раскольники, иудаисты…

Чтобы помогать невинно осужденным и облегчать участь виновных, доктор Гааз вникал во все юридические подробности тогдашнего законодательства, писал бесконечные ходатайства, обращался с жалобами, требованиями справедливости. Для достижения своих благородных целей он, не считаясь с субординацией, мог обратиться и к царю, и к митрополиту, и даже к королю Пруссии (дабы тот через свою сестру, русскую императрицу, повлиял на царя Николая I и он помог бы в решении вопроса о пруте). Он мог встать на колени и плакать, унижаться, требовать. Доказывая свою правоту, он часто выглядел нелепо – суетился, хватался за голову, размахивал руками и притоптывал на месте. Невозможно без слез читать о том, как однажды на приеме у городского главы, после того, как тот строго отчитал его и попытался запретить увеличивать до бесконечности количество мест в тюремной больнице (тех, кто уже не умещался там, доктор устраивал у себя на квартире), Гааз, не имея уже никаких аргументов в «оправдание» своей филантропии, в слезах упал перед генерал-губернатором на колени. Он не мог жить по-другому. Его считали юродивым, сумасшедшим, писали на него бесконечные доносы, оговаривали. Все его благородные начинания упирались в стену непонимания, отчуждения, а то и непримиримой ненависти.

Конечно, были и помощники, которые, жалея несчастных, уважая самого Гааза, от всей души помогали ему в делах милосердия. Но не было никого, кто по-настоящему понимал его. Потому что святой доктор видел и слышал человеческое горе не только глазами и ушами, но, прежде всего, сердцем и душой. Жил так, будто, подобно апостолам, принял Евангельскую истину из рук Самого Христа.

Доктор Гааз не имел своей семьи, его детьми и братьями были его больные, страдающие и беззащитные.

Спасая во время эпидемий холерных больных, он, желая приободрить личным примером молодых врачей, сам мыл, обертывал и даже целовал зараженных. Этим он хотел доказать, что холера не передается от человека к человеку, что у нее «другие пути». Рискуя жизнью, ходил по Москве, шел на площади, где шумели толпы, возбужденные слухами, будто «начальство и лекари пускают холеру», беседовал с людьми, учил, как вести себя, чтобы уменьшить вероятность заражения. И этим спас тысячи людей.

Москвичи узнавали его, выражали свою любовь, заказывали молебны о здравии «раба Божия Фёдора».

Однажды в больницу привезли крестьянскую девочку, умиравшую от волчанки. Страшная язва на её лице была настолько уродлива и зловонна, что в помещение, где находилась эта одиннадцатилетняя мученица, не мог войти никто, даже родная мать. И только доктор Гааз ежедневно подолгу сидел у ее постели, целовал девочку, читал ей сказки, не отходил, пока она не умерла.

Его вера в человека не имела границ. После восстания декабристов в московских салонах много говорили о высоких идеалах свободы, равенства, братства. Доктор Гааз всегда возражал на это: «Свобода всегда была, везде есть, свободу нам дал Спаситель Христос. Каждый человек может свободно решать: хорошее дело он хочет делать или дурное, доброе или злое. И равенство всегда было и есть, равенство перед Небом. И братство всегда было. И всегда может быть; надо лишь помнить уроки Спасителя. Каждый христианин есть брат всем людям».

Когда его бессовестно обманывали, он никогда не сожалел, что доверял человеку. «Да, бывают настоящие плуты-обманщики, кои крестятся и врут без совести…Такая ложь есть очень большой грех. Но если человек говорит и крестится, а я не хочу верить – это уже мой грех. А если он говорил неправду, а я верил, и он это видел, он, может быть, потом будет стыдиться и каяться…», – рассуждал доктор Гааз.

Известен случай, когда его пытался обокрасть бродяга, которого доктор взялся вылечить от какого-то недуга. Когда кража обнаружилась и сторож больницы отправился за квартальным, Гааз отпустил вора, дав ему полтинник и напутствовав пожеланием помнить Бога и исправить свою жизнь.

Однажды морозной ночью доктор спешил к какому-то больному. Двое преградили ему дорогу с требованием отдать им шубу и деньги. Гааз обещал это сделать, только просил сначала проводить его до нужного дома, дабы он не замерз по дороге раздетым. Один из грабителей узнал известного всем святого доктора и, попросив прощения, разбойники проводили Федора Петровича до места, чтобы никто не мог посягнуть на него.

Духовным завещанием святого доктора можно считать его «Призыв к женщинам», переведенный с французского языка лишь спустя много лет после смерти автора.

В этом призыве говорится: « ….Вы призваны содействовать возрождению общества…Не останавливайтесь в этом отношении перед материальными жертвами, не задумывайтесь отказываться от роскошного и ненужного. Если нет собственных средств для помощи, просите кротко, но настойчиво у тех, у кого они есть. Не смущайтесь пустыми условиями и суетными правилами светской жизни. Пусть требование блага ближнего одно направляет ваши шаги! Не бойтесь возможности уничижения, не пугайтесь отказа …Торопитесь делать добро!»

Черты доктора Гааза угадываются в образе князя Мышкина, о нем же он пишет вполне документально в 3 части «Идиота»: « В Москве жил один старик “генерал”, то есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит “старичок-генерал”. Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал всех «голубчиками» . Он давал деньги, присылал необходимые вещи… приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного … Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними, как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка… Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России, то есть все преступники»/

Из выступления доктора Гааза на очередном заседании «тюремного комитета» в 1833 г.: «…Когда я стою здесь, в сей прекрасной теплой зале перед столь досточтимыми особами, взирая на благородные добродетельные лица, и знаю, что после нашего заседания поеду к себе в благоустроенный дом или, ежели пожелаю, поеду в гости к доброму приятелю, то я не смею забывать, что в это самое мгновение, две-три версты отсюда, страдают люди в оковах, в холоде, в грязи, в тесноте между суровых и злодейских лиц своих невольных спутников, с которыми не могут ни на миг расставаться, никуда ни на один шаг не могут отдалиться, ибо все двери и ворота замкнуты, и нет у них никаких радостей, никаких облегчений, ни даже надежд на облегчение…»

Уже через много лет после смерти святого доктора председатель Петербургского тюремного комитета Лебедев писал: «Гааз, в двадцать четыре года своей деятельности, успел сделать переворот в нашем тюремном деле. Найдя тюрьмы наши в Москве в состоянии вертепов разврата и унижения человечества, Гааз не только бросил на эту почву первые семена преобразований, но успел довести до конца некоторые из своих начинаний и сделал один, не имея никакой власти, кроме силы убеждения, более, чем после него все комитеты и лица, власть имевшие».

Когда митрополит Филарет приехал проститься с умирающим Федором Петровичем, тот диктовал дополнения к завещанию. Митрополит прочел первый лист: «Я все размышляю о благодати, что я так покоен и доволен всем, не имея никакого желания, кроме того, чтобы воля Божия исполнилась надо мною. Не введи меня во искушение, о Боже Милосердный, милосердие Коего выше всех Его дел! На него я, бедный и грешный человек, вполне и единственно уповаю. Аминь.» Неожиданно для себя самого, владыка бережно, ласково погладил судорожно напряженные болью плечи умирающего, перекрестил его несколько раз и произнес: «Господь благословит тебя, Федор Петрович. Истинно писано здесь, благодатна вся твоя жизнь, благодатны твои труды. В тебе исполняется реченное Спасителем: “Блаженны кроткие…Блаженны алчущие и жаждущие правды…Блаженны милостивые…Блаженны чистые сердцем…Блаженны миротворцы…” Укрепись духом, брат мой Федор Петрович, ты войдешь в Царствие Небесное…»

Хоронили Федора Петровича Гааза на казенный счет. Более 20 тысяч москвичей вышли проводить святого доктора в последний путь. Гроб несли на руках до самого немецкого кладбища на Введенских горах. В православных храмах служились панихиды по немцу-католику. И никого это не удивляло.

А.Ф.Кони писал: «Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обыкновенно на их усилия, труд и самоотвержение с безучастным и ленивым любопытством, “со зловещим тактом,- как выразился Некрасов, – сторожа их неудачу”. Но когда такой человек внезапно сойдет со сцены, в нас вдруг пробуждается чувствительность, очнувшаяся память ясно рисует и пользу, принесенную усопшим, и его душевную красоту, – мы плачем поспешными, хотя и запоздалыми слезами…Каждое слово наше проникнуто чувством нравственной осиротелости. Однако все это скоро, очень скоро проходит…Через год-другой горячо оплаканный деятель забыт, забыт совершено и прочно...У нас нет вчерашнего дня. Оттого и наш завтрашний день всегда так туманен и тускл….Будем, однако, надеяться, что память о Фёдоре Петровиче Гаазе не окончательно умрет и в широком круге образованного общества. Память о людях, подобных ему, должна быть поддерживаема как светильник, льющий кроткий, примирительный свет…Люди, подобные Гаазу, должны быть близки и дороги обществу, если оно не хочет совершенно погрязнуть в низменной суете эгоистических расчетов».

Более 150 лет прошло с тех пор. Современница доктора Гааза так описывает атмосферу тогдашней России: «У того общества …не было ни энтузиазма, ни веры, ни жара; оно было невозмутимо… неподвижно… окостенелое и равнодушное… Оно умело только глумиться и глумиться безразлично… но смеяться безразлично – признак мертвенности, отсутствия всяких высших интересов, симптом растления, нравственной порчи». Вам ничего это не напоминает? Похоже, хороших времен не бывает, просто жизнь всегда держится на таких вот подвижниках, кротких и бескорыстных, осмеянных и оплеванных, с восторгом кладущих душу свою за ближних и считающих саму возможность приносить себя в жертву высшей наградой.

В заключение хочется привести одну из последних дневниковых записей иеромонаха Василия (Рослякова): «Господи, Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и я теперь не могу поступать по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на спасение и не отчаиваюсь до конца, видя её в себе». Эти простые и пронзающие душу слова как нельзя лучше объясняют жизнь немца-католика Федора Петровича Гааза.

«…И всякий, кто оставит домы, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную...» (Мф. 19:29)

И стории о добром докторе Федоре Петровиче Гаазе до сих пор рассказывают в больницах и тюрьмах Москвы, но фактические подробности его жизни мало кому известны. В ней не было «чужой» боли и «плохих» людей. Не было своей семьи, так как он считал, что не хватит времени на отверженных: каторжников, бедных, больных. Он был католиком, но строгий свт. Филарет (Дроздов) благословил служить молебен о его здравии. Свою жизнь он прожил по слову Христа, отдавая все, что у него есть, людям.

Фатерланд и родина

В XIX столетии окрестности Курского вокзала были местом глухим и опасным. Ночью появляться здесь в одиночку не следовало. Но доктор спешил на вызов и решил пойти напрямую - через Малый Казенный. Случилось то, что должно было случиться: в переулке на него напали грабители и велели снять старую шубу. Доктор начал ее стягивать и приговаривать: «Голубчики, вы меня только доведите до больного, а то я сейчас озябну. Месяц февраль. Если хотите, приходите потом ко мне в больницу Полицейскую, спросите Гааза, вам шубу отдадут». Те как услышали: «Батюшка, да мы тебя не признали в темноте! Прости!» Разбойники бросились перед доктором на колени, потом не только довели до пациента, чтобы еще кто-нибудь не ограбил, но и сопроводили назад. После этого происшествия нападавшие дали зарок более никогда не лихоимствовать. Один из них впоследствии стал истопником в больнице Гааза (она же - Полицейская), а двое других - санитарами.

Большинство москвичей узнавали знаменитого доктора издалека. Зимой - по его шубе. В другие времена года - по долговязой сутулой фигуре. Легенды о Гаазе ходили уже при жизни, но записывать действительные события его биографии стали только после смерти доктора - со слов очевидцев.

Дед Гааза был врачом, доктором медицины в Кельне. Отец обосновался в маленьком городке Мюнстерейфель: открыл аптеку, женился. Всего в семье было две дочери и пятеро сыновей - в том числе Фридрих Иосиф, средний. Он родился 24 августа 1780 года. В 15 лет окончил католическую школу, поступил на факультет философии и математики в Иенский институт, где стал лучшим учеником курса. Затем получил медицинское образование в Венском университете - старейшем в германоязычных странах. Своей профессией Гааз избрал офтальмологию.

С 19 лет Гааз имел врачебную практику в Вене и пользовался успехом как замечательный специалист. В частности, он вылечил глаза князю Репнину, русскому посланнику при венском дворе. Тот пригласил молодого врача в Россию, посоветовал для карьеры обосноваться в Москве. Приглашение Гааз принял, но приехать смог только через год после смерти Репнина.

Прибыв в 1802 году, немецкий врач тут же получил обширную частную практику, приносившую огромный доход. Вскоре он приобрел и роскошно обставил собственный дом в центре Москвы. Купил в Подмосковье усадьбу и завел там суконную фабрику.

Помимо частной практики Гааз занимался лечением бедных - в Преображенской, Павловской и Староекатерининской больницах. В Павловской отличился и как терапевт. За это немецкого доктора, по настоянию императрицы Марии Федоровны, наградили орденом Святого Владимира, а в 1806 году назначили главным врачом.

В 1809–1810 годах Гааз совершил два путешествия на Северный Кавказ, где объехал и описал неизвестные в то время источники в Минеральных Водах, Кисловодске, Пятигорске, Железноводске (теперь - Ессентуки). Изучив целебные свойства воды, Гааз описал их в книге, обратив тем самым внимание правительства на кавказские минеральные воды. Уже после Гааза, с 20-х по 50-е годы XIX века, начинается создание на кавказских источниках курортов. Источник №23 в Ессентуках до сих пор называется Гаазовским.

В 1812 году у Гааза заболели отец и мать, он оставил пост главного врача в Павловской больнице и поехал в Германию. Но тут в России началась война с Наполеоном, и Федор Петрович стал военным врачом. Он помогал раненым под Смоленском, на Бородинском поле, в сгоревшей Москве. В составе русского войска (полковым врачом) дошел до Парижа. В 1814 году, после окончания войны, приехал в родной город Мюнстерейфель - к умирающему отцу. Мать и братья упрашивали Гааза остаться в Германии, но доктор ответил, что слился душой с русским народом, понял и полюбил его. После смерти отца Фридрих Иосиф Гааз навсегда покинул первую родину и более никогда не выезжал за пределы Российской империи.

Когда Гааз вернулся в Москву, обнаружилось, что он в совершенстве выучил русский язык. До похода он мог говорить только на немецком и латыни. Обычно в больницах, где он консультировал, рядом был переводчик. Со временем Гааз так овладел русским языком, что сам поправлял русских чиновников. К концу жизни он на русском говорил лучше, чем на родном немецком.

Кошки в штате аптечного управления

По возвращении Гааз еще десять лет исполнял должность главного врача Павловской больницы. В 1825 году правитель Москвы Дмитрий Голицын заявляет, что Федор Петрович себя прекрасно зарекомендовал и хорошо бы его сделать главным врачом столицы.

Главное аптекарское и медицинское управление находилось в храме Успения Пресвятой Богородицы на Покровке (снесенном в советское время). В течение года Гааз заседал здесь в качестве руководителя. За это время навели чистоту во всех больничных учреждениях. Починили аптекарские склады, страдающие от нашествия мышей и крыс. Завели кошек, включенных в штат аптекарско-медицинской конторы. Многие перестройки Федор Гааз делал за свой счет.

У него появилось множество завистников: раньше лекарства можно было воровать и списывать на мышей, а тут вдруг все упорядочили с немецким педантизмом. Начались доносы: мол, главный врач растрачивает казенные деньги. Гааз не выдержал и уволился с этой должности, решив, что больше пользы принесет, работая простым врачом. Многие судебные тяжбы, в которые его втянули в это время, длились еще 10–12 лет. Все эти процессы он выиграл.

Хождение на пруте

К концу 20-х годов к фигуре Гааза все в Москве привыкли. Он был заметен издалека. Для своего времени он был высоким человеком - более 185 сантиметров. Из-за того что собеседники обычно были ниже ростом, доктор привык сутулиться. Он носил по моде своей юности белые жабо и манжеты, черный фрак с орденом Святого Владимира, черные бархатные панталоны, белые шелковые чулки и черные стоптанные туфли со стальными пряжками. Волосы гладко зачесывал назад. Когда облысел, стал надевать рыжий парик, потом подумал, что выглядит смешно, и начал коротко стричься. В холодное время облачался в старую волчью шубу. В этой серо-белой, с выпавшими меховыми кусками шубе его узнавали издали. И многие сразу бежали к нему просить помощи.

Задолго до описанных событий, в конце XVIII века, когда в России правила Екатерина II, Россию посетил известный филантроп и тюрьмовед Джон Говард. Он исследовал тюрьмы Москвы, Петербурга, Киева и, в частности, Херсона. В одной из тюрем Херсона он заразился холерой и умер. По замечаниям Говарда были составлены рекомендации для министра внутренних дел. Эти записки изучали более 20 лет. Ушли из жизни и Екатерина II, и Павел I. На престол взошел император Александр Павлович. Он повелел быстрее учесть эти замечания. Министр народного просвещения и духовных дел, главный прокурор Александр Голицын учредил Всероссийское тюремное попечительство, которое следило за тем, чтобы тюрьма исполняла закон, но не мучила заключенных и тем самым давала возможность нравственного исправления. В Москве обществу своим авторитетом помогал святитель Филарет (Дроздов), а сердцем, двигателем московского филиала был доктор Федор Гааз.

В столице действовало пять тюрем. Заключенных почти не кормили, поскольку денег выделялось крайне мало. Бывали случаи (правда, не в Москве), когда человек в одиночной камере умирал от голода. Так и записывали: «Иван Смирнов опух с голоду». Это было совершенно буднично. Мужчины и женщины сидели в одной камере. Большинство тюрем по 40–50 лет не ремонтировалось. Заключенных не водили в баню, одежда кишела вшами и блохами. Были такие ужасы, о которых даже говорить не хочется.

Губернатору и московскому митрополиту обо всех безобразиях докладывал секретарь тюремного комитета - Федор Гааз. И он возглавлял работы по ликвидации подобных бесчинств.

В 20-е годы XIX столетия, чтобы сократить число конвоиров, ручные и ножные кандалы заключенных стали приковывать к длинному пруту. На каторгу шли от трех до шести лет (в срок заключения эти годы не включались). В день проходили от 15 до 25 километров. Прут и сам по себе был тяжелый. А на него еще «нанизывалось» 20–40 человек - разного роста, возраста, тяжелобольные, без ноги или руки. С обеих сторон прут держали солдаты. Представьте себе, как себя чувствовал человек ростом метр сорок, если солдаты были под метр восемьдесят. К тому же кандалы мерзко лязгали, это быстро начинало раздражать, а ведь шли почти целый день - с 10-минутными перерывами через каждые три часа.

Гааз упрашивал тюремный комитет и министра внутренних дел, чтобы вместо прута сделали цепь, которая позволила бы заключенным передвигаться более свободно. В Москве и Московской губернии прут был отменен. На цепь приковывалось по пять-шесть человек определенной комплекции, чтобы им было вместе легче идти. Причем, только рецидивистов и тех, кто совершил тяжелые преступления. Всех остальных, по настоянию доктора Гааза, освободили и от цепи…

Легкие кандалы

Через Воробьевскую пересыльную проходили заключенные из 23 губерний Центральной России. Гааз всех встречал и выслушивал, жалобы записывал. О нуждах каждого конкретного узника беседовал с о. Филаретом. Помогал заключенным писать и переправлять письма родственникам. Узнавал, хватает ли денег у семьи, и по возможности высылал вспоможение - для чего содержал целый штат доверенных курьеров.

Если заключенный был болен и другие заключенные начинали его чураться, то Гааз обязательно подходил к такому человеку, пожимал руку, обнимал, чтобы показать другим, что через контакт его болезнь не передается.

До Гааза в кандалы заковывали всех заключенных - он запретил это делать. Настоял на том, чтобы некоторые заключенные - больные, женщины - отправлялись по этапу на телегах.

На него продолжали жаловаться. Однажды пришла жалоба, что Гааз не позволяет одну из сестер-близняшек отправлять на каторгу. Одна из них лежала в больнице, другая была здорова, и чиновники хотели ее отправить по этапу. Гааз настоял на том, чтобы сестер не разъединяли, а оставили в тюремной больнице. Он сказал, что Бог дал им одну силу на двоих.

Гааз ввел особые кандалы. Они так и назывались - «гаазовские». До него оковы были очень тяжелые: ручные весили около 16 килограммов, ножные - примерно шесть. Часто они стирали запястья и щиколотки до кости, зимой сильно обмораживали, а летом от них развивался ревматизм. Министр внутренних дел утверждал, что металл нагревается, и кандалы греют заключенных. Гааз предложил министру самому носить кандалы и посмотреть, как они будут греть. Он требовал совсем отменить кандалы, но власти не разрешали этого сделать. И доктор занялся экспериментами. Месяц носил кандалы сам, пока не подобрал такой размер оков, что они были не очень тяжелы и не очень легки. С внутренней стороны кандалы обивались кожей, чтобы не обмораживались и не стирались руки и ноги. Эти кандалы утвердили, и они стали повсеместно применяться в России.

К тому же Федор Гааз придумал, что надо делать общую цепь на поясе и к ней пристегивать и ручные, и ножные кандалы - а не как раньше, когда от ручных и ножных кандалов отдельные цепи шли к пруту. Представьте, так нужно было идти километров двадцать пять…

До конца XIX века, чтобы заключенные не сбежали, им выбривалась часть головы, правая или левая. Когда на одной половине волосы отрастали, то выбривалась другая. В Сибири в холодное время года обритая голова сильно мерзла. Доктор настоял на том, чтобы с октября людям не брили головы.

Гааз входил в камеру даже к самым опасным преступникам, беседовал, расспрашивал о жизни. Он всем доказывал, что если и можно скрыть преступление перед полицией, то перед Богом не скроешься. Эти увещевания, не назидательные, а дружеские, имели на заключенных огромное воздействие. Многие после заключения навсегда бросали заниматься грабежами и убийствами.

Вместе с этапом

Просыпался Гааз около шести утра, пил настой на смородиновом листе. Молился - у него была в доме католическая церковь Петра и Павла. С половины седьмого утра начинался прием страждущих. Обычно он продолжался до 8–9 часов утра (иногда - до 14 часов). Затем Гааз ехал в пересыльную тюрьму на Воробьевы горы, в 12 часов он обедал - кашей, овсяной или гречневой - и отправлялся в Бутырку. После этого объезжал свои больницы. Вечером опять посещал храм Петра и Павла, ужинал - опять же гречневой кашей или овсянкой на воде без соли и сахара - и возвращался в больницу. Прием порой продолжался до 11 часов вечера. К часу ночи Гааз засыпал. И так изо дня в день.

Удивительно, как Гааз везде успевал. Ездил он в старой пролетке. Изначально у него была четверка с каретой, но со временем он ее продал - вместе с домом, картинной галереей, суконной фабрикой и загородным поместьем, - чтобы деньги раздать заключенным и нищим. В старости для езды по городу Гааз покупал на конном рынке лошадей, предназначенных на убой.

Много сил Федор Гааз уделял и Московскому тюремному замку, ныне Бутырской тюрьме. Тюрьма эта появилась в 70-е годы XVIII столетия и была довольно грязная, плохо застроенная, не имела канализации. Внутри был храм, но очень тесный. Гааз и святитель Филарет добились, чтобы храм расширили. Вокруг специально построили камеры, и заключенные, которые не помещались внутри, могли наблюдать за службой. Во дворах тюрьмы посадили сибирские тополя для очищения воздуха, а вокруг был проведен дренаж и устроены мостовые. Гааз организовал для заключенных мастерские: портняжную, сапожную, столярную, переплетную. (Столярная мастерская действует до сих пор, там делают самые дешевые в наше время табуретки.)

Как-то Бутырскую тюрьму посетил император Николай I. Ему шепнули, что некоторые заключенные симулируют, а Гааз их покрывает. Николай стал выговаривать доктору, тот упал на колени. Император говорит: «Ну полно, Федор Петрович, я вас прощаю». А тот отвечает: «Я не за себя прошу, а за заключенных. Посмотрите, они слишком старые, чтобы отбывать наказание. Отпустите их на волю». Император был настолько растроган, что пятерых амнистировал.

Рядом с Бутыркой Гааз организовал приют для детей, чьи родители находились в тюремном замке. В старые времена семья часто была вынуждена ехать за осужденным отцом в ссылку. Чтобы облегчить участь родственников, оставшихся без кормильца, Гааз устроил, во-первых, дом дешевых квартир для жен заключенных, а во-вторых, школу для детей сосланных родителей.

Отдельной заботы требовали этапы заключенных. Гааз вошел в соглашение с двумя московскими предпринимателями - с лесопромышленником-старообрядцем Рахмановым и булочниками Филипповыми. Этапируемых вели из Воробьевской пересыльной тюрьмы через весь город около трех часов. Чтобы они перед выходом из Москвы отдохнули, за счет Рахманова в районе нынешней площади Ильича был устроен небольшой полуэтап - отгороженный дворик, где заключенные могли сесть, попрощаться с родными. Там же сердобольные москвичи наделяли этапируемых снедью и деньгами. Филипповы поставляли всем заключенным сытные калачи: их специально пекли на соломе, на хорошо просеянном тесте, они не черствели и очень помогали в дороге.

Гааз иногда сопровождал заключенных и после выхода из Москвы. Разговаривая, шел с ними по Владимирскому тракту (сейчас - шоссе Энтузиастов). По требованиям доктора тракт выровняли и по обочинам устроили специальные навесы, чтобы в случае дождя заключенные могли укрыться. Многие вспоминают, что даже зимой можно было видеть человека, уже пожилого, в старой волчьей шубе, который провожал арестантов, доходя с ними до нынешней Балашихи.

Помогал Федор Петрович заключенным и наводить справки по делу следствия. Ввел для этого особый институт «справщиков». Невинно осужденных пытался вызволить на волю, этим, по его просьбам, занимались квалифицированные юристы. Но большую часть работы проделывал сам Гааз.

Один чиновник вспоминает, как к нему пришел какой-то человек в крылатке и попросил навести справки об одном заключенном. Рассмотрев документы, чиновник сказал, что тут не хватает выписки из полицейской части с другого конца города. Гражданин в крылатке отправился через всю Москву за нужным документом. Вернулся он назад совершенно промокший, потому что по пути попал под ливень. Когда он подавал документ, чиновник спросил, кто он, и услышал фамилию знаменитого доктора. Это его так изумило, что чиновник всю жизнь потом рассказывал об этом случае, а после смерти Гааза сам вошел в тюремный комитет и делал все для того, чтобы помочь заключенным. Федору Гаазу в тот момент было более 60 лет.

Полицейская больница

Бюст Федора Гааза в Москве

На Воробьевых горах Гааз устроил тюремную больницу на 120 коек. Ввел сиделок в мужских отделениях, чего раньше не было. Обязательно сам обходил всех пациентов.

Со временем он совсем сюда переехал, стал главным врачом. Здесь у Гааза были две крохотные комнаты. Они были скромно обставлены: стол (он сохранился), старая железная кровать, на стене - Распятие, копия «Мадонны» Рафаэля. Имелась небольшая коллекция шкатулок и старых телескопов. Гааз любил наблюдать ночью за звездами: так он отдыхал.

Во многих делах помогал Гаазу святитель Филарет (Дроздов), митрополит московский. Например, «справщики», которые ездили по делам заключенных по 23 губерниям, могли по благословению свт. Филарета останавливаться в монастырях. Он ходатайствовал за Гааза перед императором и погашал многие жалобы на доктора. Свт. Филарет был вице-президентом Московского отделения тюремного комитета. Однажды во время заседания Гааз начал в очередной раз доказывать, что некоторые заключенные-рецидивисты вовсе не так виновны, как изобличает их суд. Святитель сказал: «Что вы все защищаете рецидивистов, без вины в тюрьму не сажают». Гааз ответил: «А как же Христос? Вы забыли о Христе!» Все опешили. Свт. Филарет встал и сказал: «Федор Петрович, в этот момент не я Христа забыл, а это Христос меня покинул». После этого до конца дней между свт. Филаретом и доктором Гаазом установилась крепкая дружба.

Федор Гааз любил посещать православные храмы. Обязательно в день православной Пасхи христосовался со всеми, объезжал подведомственные ему тюрьмы, дарил пасхальные яйца, угощал куличами и пасхами.

Последние два года жизни Федор Гааз проводил в основном в Полицейской больнице, принимая больных. Часто его навещал святитель Филарет, приносили освященные просфоры. Когда Гааз был при смерти, множество людей просили главного священника Полицейской больницы иерея Алексея Орлова отслужить молебен о выздоровлении Гааза. О. Алексей обратился к свт. Филарету с вопросом: можно ли отслужить православный молебен за человека, который исповедует католическую веру? Святитель ответил: «Бог благословил молиться за всех живых». Молебен отслужили, и Гааз некоторое время себя чувствовал очень хорошо. За две недели, которые отпустил ему Господь, он объехал все учреждения, которые были созданы на протяжении его жизни в Москве.

Гааз скончался 14 августа 1854 года. На его похороны на Немецкое кладбище пришло более 20 тысяч человек из 170 тысяч живущих в то время в Москве. На могиле доктора поставили скромный камень и крестик. Со временем бывшие заключенные оплели оградку могилы «гаазовскими» кандалами.

Гааз, Федор (Фридрих Иосиф) Петрович

(Haas) - врач-филантроп; родился 24-го августа 1780 г. в немецкой семье в Мюнстерэйфеле, близ Кельна. Дед его был доктором медицины, отец - аптекарем. Несмотря на многочисленность семьи (она состояла из пяти братьев и трех сестер) и ограниченность средств, все братья получили прекрасное образование. Первоначально Г. учился в местной католической церковной школе, затем слушал курсы философии и математики в Йенском университете и, наконец, окончил курс медицинских наук в Вене, где еще специально занимался изучением болезней глаза под руководством известного тогда офтальмолога Адама Шмидта. Г. был однажды приглашен к заболевшему кн. Репнину, жившему временно в Вене; лечение пошло очень успешно, и благодарный пациент уговорил молодого и талантливого врача поехать вместе с ним в Россию. С 1802 года Г. поселился в Москве; вначале совершенно незнакомый с русским языком, он быстро освоился на новом месте и, в силу своих основательных знаний в области медицины, приобрел огромную практику. Его часто приглашали на консультации; двери московских больниц и богоугодных заведений были ему открыты. Обозревая эти заведения, Г. нашел множество страдающих глазами больных и, всегда отзывчивый к горю и страданию ближнего, с разрешения Московского губернатора Ланского, энергично взялся безвозмездно за их лечение. Слухи о деятельности молодого искусного врача дошли и до Петербурга; 4-го июня 1807 г. контора Московской Павловской больницы получила приказ, в котором говорилось, что Императрица Мария Феодоровна находит Г. "достойным быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором". Но заняв ответственную и хлопотливую должность главного врача больницы, Г. не переставал заботиться о своих бесплатных больных и всегда находил время для посещения их. За свою деятельность он был представлен Ланским к ордену св. Владимира 4-й степени; этот знак отличия Г. очень ценил и неизменно носил его до смерти на своем поношенном, но всегда опрятном фраке. В 1809 и 1810 гг. Г. предпринял две поездки на Кавказ для ознакомления с тамошними минеральными источниками. Результатом этих поездок явился изданный Г. в 1811 г. весьма ценный труд: "Ma visite aux eaux d"Alexandre en 1809-1810" (M., 1811, 4°), где он дал Научное и систематичное описание уже известных и вновь им открытых (серно-щелочной в Ессентуках) источников, записал много сделанных им химических, топографических и метеорологических наблюдений, живо нарисовал природу и быт Кавказа; в частых отступлениях и рассуждениях автора звучит глубокое уважение к науке и негодование на ее недостойных и корыстных служителей.

1 июня 1812 г. Г. оставил государственную службу, но уже в 1814 г. поступил в действующую армию, деятельно работал на войне и дошел с нашими войсками до Парижа. По окончании кампаний он вышел в отставку и поехал в свой родной Мюнстерэйфель, где застал всю семью в сборе у постели умирающего отца. Не долго, однако, Г. пробыл на своей родине; после смерти отца его неудержимо потянуло в Россию, с которой он успел уже сжиться. Первое время по возвращении в Москву Г. занимался частной практикой и стал вскоре знаменитым врачом, которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей. Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами.

В 1825 г. московский генерал-губернатор кн. Голицын обратился к Г. с предложением занять должность московского штадт-физика; после долгих колебаний он принял 14 августа 1825 г. эту должность и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем горячо бороться с той апатией и тем безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы по медицинской конторе. Много тяжелых минут и огорчений пришлось перенести Г. за короткое время его пребывания на должности штадт-физика; его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с холодной канцелярской инертностью. И начальство, и сослуживцы были недовольны "беспокойной деятельностью" Г.: пошли жалобы и доносы на него; все, начиная с его иностранного происхождения и кончая тем, что свое жалование штадт-физика он отдавал своему смещенному предшественнику, - ставилось ему в вину, и через год (27 июля 1826 г.) он вынужден был оставить должность и вновь занялся частной практикой. 24 января 1828 г. было разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет, "по представлению и настоянию" кн. Д. В. Голицына. Князь тщательно подбирал личный состав комитета, несколько раз изменял список лиц, казавшихся ему достойными послужить великому и трудному делу преобразования тюрем, но во всех его списках неизменно стояло имя Г. В 1830 г. Г. был назначен членом комитета и главным врачом московских тюрем (в 1830-1835 гг. он совмещал с этим еще и должность секретаря комитета). С этого времени, в течение почти 25 лет, все свои силы, всю свою жизнь и все материальные средства отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастие и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно; Г. поставил себе целью "справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного"; ничто не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды и ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования. Он был всегда верен своему девизу, высказанному в его книге "Appel aux femmes": "торопитесь делать добро".

Раз или два в неделю из Московской пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах отправлялись большие партии арестантов в Сибирь; при этих отправках в течение многих лет всегда присутствовал Г.; здесь он впервые воочию познакомился с положением арестантов и их бытом и горячо взялся за дело возможного облегчения их тяжелого положения. Прежде всего его поразила мучительность и несправедливость способа препровождения ссыльных на пруте: в то время как каторжники шли в одиночку, скованные ножными кандалами, менее важные преступники препровождались на пруте и переносили тяжелую муку, так что как милости просили у начальников, чтобы с ними поступали как с каторжниками. Г. энергично стал хлопотать об отмене прута, но, несмотря на сочувствие и поддержку кн. Голицына, хлопоты эти долгое время оставались безрезультатными; Г. тем временем производил опыты замены прута кандалами, но более легкими, чем те, которые существовали до тех пор. Наконец ему удалось изготовить кандалы с цепью, длиною в аршин и весом в три фунта, которые были достаточно прочны, но вместе с тем и не так утомляли в походе закованного в них; Г. обратился с горячим ходатайством к комитету о разрешении перековывать в эти кандалы всех арестантов, проходящих через Москву на пруте; вместе с этим он представлял и средства для заготовки первой партий таких кандалов, обещал и впредь доставлять на них средства от "добродетельных людей" и просил разрешения приспособить для изготовления облегченных кандалов кузницу, уже существовавшую на Воробьевых горах. Пока по этому вопросу шла длинная канцелярская переписка, кн. Голицын решил в Москве ввести новые кандалы для арестантов, которые с восторгом и благодарностью встретили эту реформу и назвали новые кандалы "Гаазовскими". Начальники местных этапных команд с неудовольствием смотрели на нововведение, причинявшее много хлопот, но сам Г. зорко и неустанно следил за делом перековки арестантов и в течение всей своей последующей жизни, за исключением ее последних дней, неизменно присутствовал на Воробьевых горах при отправке каждой партии арестантов. Когда впоследствии кн. Голицын часто должен был уезжать по болезни за границу, и Г. лишался таким образом его поддержки, начальники стали резко отказывать в просьбах о перековке арестантов. Но "утрированный филантроп", как назвал Г. командир внутренней стражи Капцевич, продолжал "гнать свою линию" и добился даже освобождения всех дряхлых и увечных арестантов от заковывания. Видя, как в Москву приходили арестанты с отмороженными руками в тех местах, на которые надевались железные кольца наручников, Г. начал энергично хлопотать об обшивании кожей наручников, чего и добился в 1836 г., когда был издан указ "о повсеместном в России обшитии гаек у цепей кожей". Не менее настойчиво хлопотал Ф. П. об отмене бритья половины головы для не лишенных всех прав состояния. И эти хлопоты увенчались полным успехом: 11 марта 1846 г. Государственным Советом было отменено поголовное бритье головы и удержано только для ссыльнокаторжных. Продовольственный вопрос тоже привлекал внимание Г., и когда в 1847 и 1848 гг. последовало временное распоряжение об уменьшении на одну пятую довольства заключенных, он внес "от неизвестной благотворительной особы" 11000 руб. в комитет для улучшения пищи содержавшихся в пересыльном замке. Еще 2 апреля 1829 г. Г. усиленно ходатайствовал перед кн. Голицыным о том, чтобы последний уполномочил его свидетельствовать состояние здоровья всех находящихся в Москве арестантов и подчинил ему в этом отношении полицейских врачей, небрежно относившихся к этому делу; ходатайство его было уважено. В 1832 г. его заботами и на им же собранные средства на Воробьевых горах была устроена для арестантов больница на 120 кроватей, которая и поступила в его непосредственное заведование. Здесь мог он оставлять несчастных на некоторое время в Москве "по болезни", мог снимать с них кандалы и давать им возможность собраться с нравственными и физическими силами перед "владимиркой", отогреться душевно и найти утешение и поддержку. Но не только для больных и слабых, а вообще для всех пересыльных он выхлопотал разрешение останавливаться в Москве на неделю, чтобы была возможность действительно ознакомиться с их нуждами и помочь им. В течение этой недели Г. посещал партию не менее четырех раз. Он выхлопотал также разрешение устроить на другом конце Москвы, а именно за Рогожской заставой, полуэтап, так как первый переход от Москвы до Богородска был очень длинен, а исполнение разных формальностей задерживало выступление партий до 2-3 часов дня. Вот к этому-то Рогожскому полуэтапу подъезжал каждый понедельник, рано утром, Ф. П. в своей старомодной, всей Москве известной пролетке, доверху нагруженной припасами для пересыльных. Г. обходил арестантов, раздавал им припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто даже целуя тех, в которых успел подметить "душу живу". А нередко можно было видеть, как он - во фраке, с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а если это бывало зимой, то в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе - шагал несколько верст с партией, продолжая свою беседу со ссыльными. Такое отношение к арестантам возбуждало много неудовольствий против Г., и их последствием было то, что в 1839 г. он был совершенно устранен от свидетельствования пересыльных. Это распоряжение глубоко оскорбило его, но ничто не могло сломить его энергию и заставить отступить от дела, которое он считал правым. Опираясь на свое звание и право директора тюремного комитета, Г. так же аккуратно продолжал посещать пересыльную тюрьму и так же горячо заступался за "своих" арестантов. Его упорство и настойчивость наконец утомили его противников: на "утрированного филантропа" махнули рукой и стали смотреть сквозь пальцы на его деятельность. Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотрели арестанты на "своего святого доктора", и за всю его "службу" при тюрьме ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых закоренелых преступников, к которым он входил спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересыльные в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастному и обездоленному брату. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерчинских рудниках икону св. Феодора Тирона с неугасимой перед ней лампадой.

Не менее плодотворна была деятельность Г. и по преобразованию московского губернского тюремного замка, который был в самом ужасном состоянии. По многократным представлениям Г. кн. Голицын через тюремный комитет разрешил ему в виде опыта перестроить один из коридоров замка хозяйственным способом, и он принялся за дело, не жалея своих средств для ускорения его. В половине 1833 г. часть тюремного замка приняла образцовый, по тому времени, вид: чистые камеры, выкрашенные масляной краской, освещались широкими окнами и были снабжены поднимающимися на день нарами; были устроены умывальники и ретирады, изгнавшие из камер зловонную "парашу"; на дворе был вырыт колодец, а двор обсажен сибирскими тополями. Г. устроил в тюрьме мастерские: переплетную, столярную, сапожную, портняжную и даже плетение лаптей. В 1836 г. его трудами и на пожертвования, собранные им же, была устроена, за неимением места в губернском замке, школа для арестантских детей при пересыльной тюрьме; Г. очень любил детей, часто посещал эту школу, ласкал детей и следил за их успехами. Он заботился также о духовном просвещении арестантов и постоянно хлопотал перед комитетом о раздаче им Евангелия и книг духовно-нравственного содержания. Г. на свои собственные средства издал книжку под заглавием: "А. Б. В. христианского благонравия" и раздавал ее всем проходившим через Москву ссыльным. В этой книжке, начинавшейся текстами из Евангелия и Посланий Апостольских, автор убеждает читателя не смеяться над несчастием другого, не гневаться, не злословить, а главное - не лгать.

Благодаря самоотверженным усилиям Г. возникла "полицейская больница для бесприютных" (ныне Александровская больница), которую народ называл Гаазовской. В 1844 г. 150 больных арестантов были временно переведены в дом Ортопедического института в Мало-Казенном переулке на Покровке. Дом этот был исправлен и приспособлен для больницы на личные средства Г. и на пожертвования, собранные им же. Сюда же он привозил в своей пролетке тех больных, которых ему иногда во время постоянных разъездов по городу случалось поднимать на улице. Когда впоследствии арестанты были переведены в тюремный лазарет, Г. всеми силами старался сохранить эту больницу для бесприютных больных и добился того, что она была признана постоянным учреждением. В "своей" больнице Г. завел и "свои" порядки. Мягкий, деликатный, обходительный, относившийся с искренней любовью к своему делу, он требовал того же и от своих подчиненных; но прежде всего этого он требовал от них правды и не выносил лжи. В своей деятельности Г. находил поддержку в генерал-губернаторах кн. Д. В. Голицыне и кн. А. Г. Щербатове; но с 1848 г., когда генерал-губернатором был назначен гр. Закревский, все просьбы и ходатайства Г. стали признаваться не заслуживающими внимания.

В начале августа 1853 г. Г. заболел (у него сделался громадный карбункул) и сразу выяснилось, что нет никакой надежды на выздоровление. Он очень страдал, но ни одна жалоба, ни один стон не сорвались с его уст, и 16 августа он умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище на Введенских горах. После его смерти в скромной квартирке нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды. Оставшаяся после него рукопись "Appel aux femmes", в которой Г., в форме обращения к русским женщинам, излагает те нравственные и религиозные начала, которыми была проникнута его жизнь, издана была его душеприказчиком, доктором А. И. Полем. Г. не оставил после себя никакого состояния. Но зато велико было то нравственное наследие, которое оставил он людям. Если при жизни сильно было нравственное влияние Г. на москвичей, так что одного его появления перед волнующейся толпой во время холеры 1848 г. и нескольких слов было достаточно, чтобы успокоить эту толпу и заставить ее разойтись, то после смерти светлый образ этого человека может служить всему миру ярким примером, как можно осуществить на земле идеал христианской любви к людям при самых тяжелых жизненных условиях. И несмотря на это, имя Г. было долгое время в забвении, и только в 1890 г. А. Ф. Кони в своем докладе, прочитанном в С.-Петербургском юридическом обществе, напомнил русскому обществу об одном из замечательных его деятелей.

1 октября 1909 г. Ф. П. Гаазу был открыт памятник во дворе Александровской больницы в Москве, и к этому же времени учреждено "Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. П. Гааза" с фондом в 20000 рублей.

А. Ф. Кони, "Федор Петрович Гааз". - С. В. Пучков, "К характеристике доктора Ф. П. Гааза". - Профессор И. Т. Тарасов, "Друг несчастного человечества". - Клавдия Лукашевич, "Друг несчастных, доктор Гааз". - Г. С. Петров, "Друг обездоленных, Ф. П. Гааз". - Е. Н. Красногорская, "Друг несчастных Ф. П. Гааз". - "Московские Ведомости", 1853 г. (некролог). - Очерк Лебедева в "Русском Вестнике" за 1858 г. - Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. XIV (ст. А. Ф. Кони). - Духовное завещание Ф. П. Гааза напечатано в Сборнике П. И. Щукина (т. X) и перепечатано в "Русском Архиве" (1912 г., № 6).

О. И . Давыдова.

{Половцов}

. 2009 . - (Haas) старший врач московских тюремных больниц; родился 24 августа 1780 г. в Мюнстерэйфеле, близ Кельна; изучал медицину в Вене, впервые приехал в Россию в 1803 г. и поступил на службу в 1806 г. в качестве главного врача Павловской больницы в… … Большая биографическая энциклопедия

- (Фридрих Иосиф Hааs, Федор Петрович) старший врач московскихтюремных больниц, родился 24 августа 1780 г. в Мюнстерэйфеле, близКельна, изучал медицину в Вене, впервые приехал в Россию в 1803 г. ипоступил на службу в 1806 г. в качестве главного… … Энциклопедия Брокгауза и Ефрона

- (Фридрих Иосиф, Haas, Федор Петрович) старший врач московских тюремных больниц, родился 24 августа 1780 г. в Мюнстерэйфеле, близ Кельна, изучал медицину в Вене, впервые приехал в Россию в 1803 г. и поступил на службу в 1806 г. в качестве главного … Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Фёдор Петрович Гааз Friedrich Joseph Haass Дата рождения … Википедия

Фёдор Петрович Гааз Фёдор Петрович Гааз (Фридрих Иосиф, нем. Friedrich Joseph Haas; 10 августа 1780, Бад Мюнстерайфель 16 августа 1853, Москва) русский врач немецкого происхождения, филантроп, известный под именем «святой доктор», католик.… … Википедия